Теперь, полагал Огюст, все уладилось. Но в ближайшие несколько недель он не увез Розу из Парижа, поездка в Тур была отложена, и Камилле начало казаться, что все пошло прахом, хотя он взялся за «Бальзака», как она советовала, и получил заказ. За тридцать тысяч франков – десять получено авансом – Огюст должен был закончить «Бальзака» за полтора года; фигура высотой в десять футов, установленная на пьедестале, предназначалась для площади Пале-Рояль. И каждый раз, когда Камилла напоминала ему об обещанном, он уверял, что сдержит слово, только сейчас слишком занят.

Полтора года – слишком короткий срок, думал он. Над всеми самыми важными своими произведениями он работал очень медленно, а это – главное. Чем больше он изучал Бальзака, тем яснее понимал грандиозность своей задачи и тем большей проникался решимостью создать образ писателя, необыкновенного и сложного, равных которому нет.

Он не меньше Камиллы рвался в Тур и намеревался увезти из Парижа Розу, но столько еще нужно было сделать! Бальзак прожил большую часть жизни в Париже – восемь лет на улице Рейнуар, 47, в Пасси, и вначале нужно было внимательно изучить этот район и сделать предварительные наброски. Были и другие причины, удерживающие его в Париже. Комиссар общественных работ снова отверг памятник Гюго для Пантеона, заявив, что новая статуя слишком мрачна, и Огюет принялся за третий вариант. Мэр города Кале одобрил окончательный вариант «Граждан Кале» и заверил Родена, что если общегородская лотерея не соберет достаточной суммы, они изыщут средства иначе, но не будет ли скульптор так любезен кое-что изменить – «Граждане Кале» все еще чересчур трагичны, им не хватает героичности.

И вот Огюст, хотя и потерял веру в то, что его «Граждане» будут когда-нибудь установлены в Кале, взялся за новую задачу – сделать граждан еще трагичней и в то же время еще человечней. Но, как заверил он мэра города Кале, это и «улучшит» их. Бальзак вызвал у него такой прилив сил, что он готов был работать над всеми скульптурами одновременно. Снова принялся за «Врата». Взял несколько частных заказов на скульптурные портреты и бюсты, чтобы покрыть расходы на путешествие в Тур и переезд семьи в деревню. И это заставило его опять вернуться к Клоду Лоррену.

Он отправился в Лувр, чтобы снова изучить пейзажи художника и сделать окончательный вывод, передает ли памятник их настроение.

Он не был в Лувре уже много лет. И посещение напомнило ему, что все усилия Моне передать «Олимпию» Эдуарда Мане Лувру увенчались успехом лишь наполовину – Лувр отказался выставить картину, но ее приобрел музей Люксембургского дворца. Рассматривая пейзажи Клода Лоррена, Огюст понял, как далеко ушел Клод Моне от этого художника семнадцатого века, хотя сам Моне и восхищался Лорреном.

В какой-то степени, рассуждал Огюст, все это говорило о том, что и для него самого Лувр пройденный этап. То, перед чем он когда-то преклонялся, казалось теперь лишь юношеским увлечением.

Залы скульптуры вновь заинтересовали его, он начал собирать греческую и египетскую скульптуру, насколько ему позволяли средства, но студенты, копирующие классические шедевры, как делал он и его друзья когда-то, казались ему теперь смешными и наивными.

Выйдя из Лувра, он неторопливо направился, к Новому мосту, одному из самых своих любимых, оперся руками о парапет и долго смотрел на Нотр-Дам. В сгущающихся сумерках великолепный западный фасад собора был едва различим. Может быть, в этом и заключалась для него трудность работы над Клодом Лорреном: он слишком отошел уже от тех настроений, которые владели им в начале работы над памятником. Рядом стояла, обнявшись, молодая пара и словно не замечала его присутствия. Вдруг молодой человек и девушка перестали смеяться и заспорили, потом девушка заплакала, а молодой человек повернулся и пошел прочь. Огюст решил, что он не будет больше менять «Клода Лоррена». Ему хотелось, чтобы девушка перестала плакать; он не терпел слез.

Прошло несколько месяцев, и Камилла, так и не дождавшись от Огюста выполнения обещаний, в нервном припадке слегла в постель.

Огюст не знал, как быть. Камилла очень помогла ему в подготовительной работе над «Бальзаком», охотно выполняя все, что он просил, а ночи их были полны нежности и любви, Но теперь, когда он отвечал на ее требовательный вопрос: «Когда мы едем в Тур?» – кратким: «Скоро», она высказывала недовольство. Он сидел возле нее, предлагал пригласить врача, но она отказывалась. Она лежала на кровати в мастерской на площади Италии, отвернувшись к стене, словно вот-вот умрет и была на грани нервного расстройства. Огюст показывал ей новые наброски для статуи Бальзака, но она не желала смотреть.

Это его раздражало: он ей не муж, да и за что ему просить у нее прощения? Но он взял ее руки в свои, нежно гладил и говорил:

– Я должен лепить тебя вот такой, выздоравливающей после болезни. – Внезапно его осенила новая идея. – Я вылеплю твои руки. У тебя такие необычные руки, как у героинь Бальзака.

Но она лежала, уткнувшись лицом в подушку, пряча от него руки, отказываясь вступать в разговоры, есть, спать, но и не плакала, а просто лежала в прострации.

Вид у нее был такой болезненный, измученный, что он мягко сказал:

– Тебе нужно отдохнуть. Хочешь в Тур? Она прошептала:

– Да, но мы туда никогда не поедем.

Через несколько дней Огюст сообщил Розе, что едет в Тур изучать город, где родился Бальзак. Он сказал это решительным тоном, сразу после завтрака, уже на выходе, чтобы не выслушивать упреки.

Роза стояла возле уже убранного стола, ошеломленная неожиданным сообщением; у нее даже не было времени почистить ему ботинки или налить чашку кофе; значит, опять некому будет заботиться о его еде. Он поцеловал ее в лоб.

– Я вернусь через неделю-две, – сказал он и ушел, не сомневаясь в том, что она будет ждать его возвращения.

Мастерские остались на попечении помощников. Они тоже не знали, что он едет вдвоем с Камиллой. Огюст сообщил им, что едет на несколько недель в Тур, и до его возвращения просил не брать новых заказов.

Камилла проснулась в просторной спальне старой провинциальной гостиницы на окраине Тура. В приподнятом настроении покинув Париж и мечтая о том, чтобы эта комната стала их супружеской спальней, Камилла пришла в уныние от убогой обстановки, выцветших занавесок на окне, железной кровати, которая скрипела при каждом движении. Но Огюста не трогали такие мелочи: широкая кровать и большое окно, пропускавшее много света, – чего же еще? «Комната удобна, нечего огорчаться», – сказал он. И Камилла, не желая портить праздничное настроение, постаралась скрыть свое раздражение.

Они записались в книге для приезжих как мосъе и мадам Нерак из Парижа.

– Для соблюдения приличий, – пояснил Огюст. – Все равно поймут, что я из Парижа, по моему акценту. – И при этом заверил Камиллу: «Нас никто здесь не узнает».

Не успела Камилла снять новую модную шляпку с цветами, купленную специально для поездки, и успокоиться в его объятиях, как Огюст сказал, что им нужно немедленно посетить дом, где родился Бальзак.

Она спустилась вслед за ним по узкой винтовой лестнице во двор, от которого веяло средневековьем. Во дворе Огюст задержался, чтобы осмотреть гостиницу снаружи. Ему нравились готические башенки, каменные балконы и изящные женские статуэтки в нишах над входом.

– Как тут спокойно, – сказал он.

Камилла терзалась одной мыслью: «Неужели он так и не полюбит меня по-настоящему? Что мне до архитектуры этой гостиницы, если мы не поженимся?» Но вслух воскликнула:

– Огюст, тут чудесно!

– Я знал, что тебе понравится. Гостиницу рекомендовал мне Моне. Он приезжает сюда время от времени, чтобы писать.

– Ты сказал ему о нас?

– Я не обсуждаю ни с кем свою личную жизнь. – Дорогой, я вовсе не осуждаю тебя. Где же дом Бальзака?