– Такие только для евнуха, – ворчал про себя Огюст. Мало того, что он продал Каррье-Беллезу свое умение, – тот навязал ему и свои идеи.

Он не смел жаловаться Лекоку. Огюст попытался было придать обнаженным фигурам какую-то индивидуальность, но мастер уничтожил их, пришлось делать все заново и притом бесплатно.

А когда доведенный до отчаяния Огюст, работая у Каррье-Беллеза уже много месяцев и успев произвести несчетное множество безликих обнаженных фигур, забылся и сделал мужскую фигуру энергичной, полной жизненной силы, его сочли чуть не преступником. Мастер позвал мэтра, и тот пришел в ужас от мускулов, украшавших мужской торс. Он резко заметил:

– Роден, вы воображаете себя Микеланджело, а вы просто болван. Еще одно подобное произведение – и можете убираться. Это отвратительно. Вы сошли с ума…

Огюст, которому казалось, что на него снизошло вдохновение свыше, когда он работал над «Вакханкой», теперь чувствовал себя отупевшим и никчемным. Он выполнял здесь ту же работу орнаментщика, разве только более замысловатую. Но он смирился. Он знал, что ему недоплачивают – он получал лишь ничтожную часть той крупной суммы, которую Каррье-Беллез выручал от продажи его работ, – но он зарабатывал теперь куда больше, чем прежде. И не хотел вновь оказаться в нищете, по крайней мере по собственной воле.

Огюст перебрался на Монмартр, поближе к мастерской Каррье-Беллеза. Утром, позавтракав вместе с Розой, отправлялся на работу. Он уже больше не навещал друзей в кафе Гербуа, не искал встреч с ними и не работал вечерами и по воскресеньям над собственными произведениями, разве что изредка, только для практики. Домой он возвращался усталым и равнодушным и брался только за небольшие вещи.

– Безделушки, – называл он их Розе. Жизнь стала серой и однообразной.

Роза готова была позировать, стоило только захотеть, но, когда она говорила об этом, он злился. Ее обижало его безразличие. Она боялась, что Огюст больше не нуждается в ней. Она предложила:

– А почему бы тебе не начать другую «Вакханку»?

Огюст посмотрел на нее так, словно она сказала глупость.

Он чувствовал себя совсем состарившимся. Ему уже двадцать семь, никогда, видно, не представится возможность заниматься собственной работой. И когда Роза сказала, что надо взять обратно сына, он закричал: «Ни за что!». Он не объяснил причины, но Роза знала, что лучше и не спрашивать. Только этого ему не хватало – смотреть на маленького Огюста и сознавать, что вот такой ценой заплатил он за «Вакханку», и то понапрасну.

По воскресеньям они навещали родных и маленького Огюста, а в хорошую погоду гуляли в Булонском лесу и по Большим бульварам. Огюст не заходил в Лувр и Люксембургский сад; слишком мучительно было сознавать, что он не может считаться даже «начинающим скульптором»[40].

Он был нежен с Розой, словно искал объект для переполнявших его чувств. Он старался быть ласковым и внимательным к сыну. Маленький Огюст уже научился ходить и все больше становился похожим на мать, хотя у него был рот отца и его рыжие волосы. Но он часто плакал и капризничал, обнаружив, что это лучший способ растрогать дедушку, который баловал внука так же сильно, как прежде держал в строгости сына. А Огюст не терпел плача и бурных проявлений чувств. Поэтому в его присутствии на ребенка шикали, и от этого всем становилось неловко.

Иногда Огюст встречал на улице Ренуара, который жил поблизости в квартале Батиньоль, и от него узнавал, что остальные его друзья по-прежнему стараются добиться известности, побороть влияние Салона. Как он далек от всего этого, – думал Огюст.

Он продолжал всех избегать, но как-то в воскресенье, когда они с Розой прогуливались по бульвару Клиши, им встретился Дега.

Бежать было поздно, и к тому же Дега, с церемонным поклоном приподняв шелковый воскресный цилиндр, уже обратился к Розе:

– Здравствуйте, мадам.

Огюст не представил их друг другу, а просто сказал:

– Ты хорошо выглядишь, Дега.

– Это только кажется, – ответил Дега. – Но ты не единственный, кто так заблуждается.

– Вы больны, мосье? – спросила Роза.

– Не опасно, мадам, – отозвался Дега. – Причина моей болезни – наш император. Он настолько глуп, что все при нем делаются республиканцами. К чему это приведет – неизвестно!

– Надо надеяться, он не втянет нас в новую войну, – заметил Огюст.

– Хорошо, если бы так, – сказал Дега, – но он беззаботен, этот наш император, старается угодить всем и каждому. – Тут он заметил, что Огюст чувствует себя неловко, хотя молодая женщина с ним, пусть явно не дама, но она красива и привязана к нему. Он сказал: «Мадам, рад был встретиться с вами» – и двинулся дальше. Роза спросила:

– Кто это, Огюст?

– Эдгар Дега, – ответил Огюст. – Мой друг, он художник.

– Он так хорошо одет, – восхитилась Роза.

– У него есть средства, – с горечью сказал Огюст.

– Ты завидуешь ему, дорогой.

– Нет, не завидую! – Но он завидовал, и очень. – Тебе нравятся картины мосье Дега?

– Роза, ну какое это имеет значение?

– А все-таки?

– Он не умеет лгать. Пишет то, что видит, и не считается с чужим мнением.

– А твои работы ему нравятся?

– Зачем это тебе знать?

– Он такой вежливый, – грустно сказала Роза.

– О да, у него прекрасные манеры, когда он этого хочет. Но тебе повезло. Он может быть очень грубым, если кто ему не по вкусу.

– Со мной он не был груб.

– Потому что ты для него пустое место.

После трехлетней работы у Каррье-Беллеза Огюст отяжелел и раздался в груди и плечах. Эта постоянная лепка, одна фигура за другой, непрерывной вереницей, придала удивительную силу и ловкость его рукам. Он мог лепить с закрытыми глазами. У него всегда был мрачный вид, но это ему шло, и он хорошо выглядел, хотя его это возмущало, – ведь он считал себя неудачником. Жизнь проходит, он так и не стал скульптором. И впереди никакого просвета, а ему скоро тридцать.

И вот в 1870 году Наполеон III ввязался в войну с Германией.

Император, который все носился с замыслами о великой империи и хотел одним махом подчинить себе всю Европу, оказался втянутым в военную авантюру, куда более опасную, чем хотелось, в такую войну, какой он совсем не желал, и не был уверен, что выиграет. Он стоял во главе армии, в силы которой не верил, и к тому же все яснее сознавал, что в военных делах далеко ему до Наполеона.

Почти все знакомые Огюста в Париже были уверены, что просвещенная Франция победит варварскую Пруссию. Неверящие исчислялись единицами. Пруссию поставят на место, вся страна верила в это и предвкушала победу.

У Огюста не было денег, чтобы заплатить за себя выкуп, и его зачислили в национальную гвардию. Он не рвался в бой: ненависти к немцам у него не было, но в армии он загорелся патриотическими чувствами к прекрасной Франции. Все распевали «Марсельезу» и кричали: «Да здравствует французская армия!». Огюст представлял себе, как он вместе с победоносными войсками дойдет до Берлина, но его назначили в резерв.

Он получил чин капрала, так как умел читать и писать.

В эту необычайно холодную зиму 1870-71 года он отличился дважды: во-первых, отморозил ноги, после чего пришлось носить деревянные башмаки, и, во-вторых, тем, что, обеспокоенный, как бы не отморозить и свои драгоценные руки, получил прозвища «Серьезный капрал» и «Капрал в деревянных башмаках». А Роза содержала в это время всю семью, шила солдатские рубашки по франку за час.

Тем временем Наполеон III убедился в правоте своих сомнений. Германия выиграла войну за шесть недель, и он вынужден был капитулировать в Седане, хотя прошли еще месяцы, прежде чем был сдан Париж, и около года, пока было подписано перемирие.

Полк Огюста иногда перемещали с места на место, но Роден в боях не участвовал. Задачей командира было не воевать против немцев, а сохранить полк национальной гвардии в целости на случай беспорядков в Париже.