– Возвращайся в мастерскую, а там посмотрим. – Я не хочу быть слугой.

– А я и не хочу делать из тебя слугу! – Господи, как с ним тяжело. – Не сможешь быть секретарем, придумаем что-нибудь другое.

– Вопрос не в том, смогу я или нет, – сказал маленький Огюст с неожиданной гордостью. В этот момент он был очень похож на отца – крупный нос, широкий покатый лоб. – А в том, хочу или нет. Ты никогда с этим не считался.

– Только знаешь – я, я, я! – вскричал Огюст. – Будто для тебя на свете не существует ничего другого.

– А для тебя?

Огюст умолк. Знаменитый человек, когда он с тобой рядом, должно быть, выглядит эгоистичным, жестоким, даже мелочным. Ребенка нельзя держать взаперти. Ведь он сам не мог жить так, как хотел Папа много лет назад. Мысль, что он ведет себя сейчас, как Папа, заставила его вздрогнуть. Он тихо сказал:

– Мы постараемся подыскать тебе работу по душе.

– А как быть с моим именем?

– Если ты придаешь ему такое значение, постарайся стать достойным.

Маленький Огюст заколебался. Отец никогда не обманывал.

– Если ты обещаешь… – сказал он.

– А ты обещаешь хорошо работать?

– Я постараюсь.

– А я постараюсь быть для тебя настоящим отцом. Но и ты должен помочь. Согласен?

– Согласен.

Они пожали друг другу руки. Огюст вдруг поцеловал сына в обе щеки и дал сто франков на новую одежду. Но только после того, как маленький Огюст обещал прибыть на следующее утро в мастерскую.

На другой день сын не явился. «Не сдержал слова», – подумал Огюст и расстроился. Но через несколько дней маленький Огюст пришел.

На нем был новый костюм, и выглядел он опрятно. Ему было поручено ведать закупкой и распределением материалов – это была его собственная идея, и, хотя Огюст не совсем верил в серьезность намерений сына, ему нравилась готовность маленького Огюста возложить на себя такую ответственность.

Огюст, казалось, искренне стремился примириться с сыном, а Роза со своей стороны решила помочь. По его совету она навестила тетю Терезу и сказала ей, что Огюст с тех пор, как повидался с ней, проявляет особое внимание к сыну, и ни словом не упомянула о Камилле.

Камилла обеспокоилась появлением маленького Огюста в главной мастерской, но она была слишком занята, не до него. Огюст работал не разгибаясь и во всем требовал помощи Камиллы. Стоило ей упрекнуть его, как он тут же набрасывался на нее, упрекал, что она хочет его покинуть. Неужели она сделает это в самый критический момент его жизни, когда он работает над «Бальзаком»?

Она еще не пришла в себя от удивления – этого у нее и в мыслях не било, – как он сказал, что устраивает выставку ее работ через Общество, организованное с его помощью. Те заказы, которые он сам не сможет выполнять, он будет передавать ей или Бурделю, кому что больше подойдет. А так как Огюст считал Бурделя лучшим среди молодых скульпторов Франции, Камилла торжествовала. Наконец-то она достигла своего: она больше не ученица, а зрелый мастер.

– Ты мне сейчас особенно нужна, – продолжал он. – У тебя есть необыкновенные качества – преданность делу и энтузиазм. Кто может быть лучшим советчиком? У тебя прекрасное будущее. Я верю в твой талант. – Разве может она не доверять ему и помышлять покинуть его в такое время? – Когда я закончу «Бальзака», мы займемся работой по твоему выбору. – Волна радости захлестнула ее.

С раннего утра Камилла вместе с ним принималась за «Бальзака». «Дело идет к концу, – ликуя, думала она, – нет, не зря прошли эти долгие трудные годы совместной жизни. Он поймет наконец, что я для него единственная».

Общество дало Родену еще год отсрочки в связи с успехом «Граждан Кале», о которых теперь говорили как о «грандиозной скульптурной группе, знаменующей духовную силу Франции и ее героизм в трагических обстоятельствах», но предупредило, что отсрочка последняя. Общество считало этот лишний год особой милостью.

Но прошел год, а ни «Бальзак», ни «Гюго» не были закончены. Огюст сделал множество новых вариантов, но ни один его не удовлетворял. А для того чтобы завершить эти скульптуры – авансы давно были истрачены, – взялся за новые работы.

Камилла была недовольна посторонними работами, они отвлекали его внимание от «Бальзака». Но ей нравился сильный, исполненный достоинства скульптурный портрет Пюви де Шаванна, лучший из тех, что ей приходилось видеть; Огюст подарил его Шаванну в знак дружбы.

Работа над бюстом Анри де Рошфора[109] не принесла ничего, кроме разочарования. Этот влиятельный журналист радикального толка, заказав Огюсту свой портрет, позировал весьма нетерпеливо, а потом отказался от бюста – не понравился. Вместо того чтобы изобразить Рошфора личностью героической, как хотелось заказчику, Огюст представил его честолюбивым и хитрым, каким он и был на самом деле.

Камилле особенно нравился бюст Бодлера. Несмотря на восхищение, которое Огюст испытывал к Бодлеру как поэту и литературному критику, он изобразил его необычайно реалистично: мрачный, напряженный, подозрительный, с печатью пороков на лице, отмеченным в то же время яркой индивидуальностью; принося в жертву карьеру и жизнь, этот необыкновенный человек продолжал воспевать свои мучительные чувства.

Больше всего Камиллу восхищало творческое горение и целеустремленность Огюста. Упрекая его за то, что он слишком за многое берется, в душе она гордилась им. «Согбенная женщина» и «Старая куртизанка»[110], которых он лепил, вспоминая Клотильду, казались ей трогательными и исполненными драматизма. А в любовных парах Орфея и Эвридики, Адониса и Венеры, Купидона и Психеи было столько лиричности и нежности. И хотя смущала откровенность «Вечного кумира» – обнаженный юноша на коленях перед любимой девушкой страстно целует ее обнаженное тело, – Камилла в этой паре видела себя, и ее трогало благоговение и поклонение, с каким Огюст относился к ней.

А когда он сделал ее портрет– благородная голова в каске, – назвал эту скульптуру «Франция» и сказал, что она его Жанна Д'Арк, она уступила его настойчивым просьбам и согласилась позировать для «Поцелуя». Правда, без особой охоты и только после обещания лепить ее одну, а мужскую фигуру сделать по памяти 506.

«Поцелуй» должен был подчеркнуть всю выразительность и красоту мрамора как материала, и Огюст отложил все остальные работы, кроме этой романтической пары, памятника Гюго и Бальзаку. Он трудился с новым подъемом, охваченный чувственным порывом. Все шло так хорошо, что самому не верилось. Роза, благодарная за интерес, который он проявил к сыну, утихомирилась. Маленький Огюст, по-видимому, был тоже доволен и не заводил больше разговора об усыновлении – Огюст же старался проявлять к молодому человеку снисходительность, да и сын говорил с ним вежливо и лишь изредка не являлся в мастерскую. А любовь Камиллы озаряла все вокруг.

Поэтому он был удивлен и раздосадован, когда Шоле, его лучший друг в Обществе литераторов после ухода Золя, посетил его на Университетской и сказал:

– Мой дорогой мэтр, Общество решило, что «Бальзак» должен быть выставлен в Салоне 1897 года вместе с «Гюго». Они согласны ждать, но, если вы и на этот раз нарушите обещание, беды не миновать.

– Но я не обещал, мосье, – запротестовал Огюст. Как они смеют отвлекать его, когда он так занят!

– Полтора года – вот срок, указанный в договоре. Вы работаете уже три, а у вас нет даже варианта памятника. Имейте в виду, я их сдерживать больше не в силах.

По мрачному выражению лица Шоле Огюст понял всю опасность положения. Он подавленно сказал:

– Правда ваша.

Но Шоле не уступал. На карту был поставлен и его престиж.

– В Обществе говорят, что вы никогда не закончите «Бальзака», так же как «Врата» и «Виктора Гюго».