На третий год Огюст сосредоточил все внимание на фигуре, не думая ни о каких образцах. Несколько месяцев кряду он обдумывал, как будет лепить; он сделал все наброски заранее, по памяти. Как и предполагал, натурщиком оказался непривлекательный мужчина средних лет, и Огюст быстро принялся за дело.

К концу второго дня он уже приступил к торсу. Вылепил его в классическом греческом стиле – греки создавали образцы, красота которых осталась непревзойденной. Школа изящных искусств преклонялась перед греками. Он считал, что лепить на этот раз приходится слишком поспешно; некогда было поразмыслить, вникнуть в суть модели, но работа спорилась. Закончив фигуру, он остался вполне доволен ею, никогда он не создавал ничего лучше. Огюст видел, с какой завистью смотрели на фигуру другие. Это был лучший признак. Он чувствовал, что наконец добился победы, которой так страстно желал.

Экзаменатор, самый древний и дряхлый из всех тех, что были у Огюста, видимо, не мог разглядеть фигуру. Его глаза совсем ослепли от старости, и он еле нашел экзаменационный лист, на котором дрожащим карандашом написал: «Не принят».

– Опять не принят?! – воскликнул Роден. Он знал, что это бунт – подвергать сомнению решение экзаменатора, но оно было таким нелепым. – Почему? – спросил он.

И тогда экзаменатор дописал несколько фраз в экзаменационном листе рядом с именем «Огюст Роден»: «Принять невозможно. Совершенно лишен способностей. Не имеет представления о том, что от него требуется. Дальнейшие экзамены будут потерей времени. По способности сорок первый в экзаменационном списке».

Всего экзаменующихся было сорок четыре. Ошеломленный Роден спросил:

– Когда я смогу экзаменоваться вновь? – Как могли они поставить его на сорок первое место? Неужели он такая посредственность?

– Никаких экзаменов больше не будет. Вас больше не допустят.

Огюст похолодел:

– Вы хотите сказать, что у меня неправильная техника?

– У вас нет никакой техники. Вы подражали грекам. И подражали плохо.

Огюст ухватился за фигуру, чтобы удержаться на ногах. Это было уже свыше сил. Глаза покраснели и слезились, он и сам видел теперь свою работу будто в тумане. Обида разрывала душу. Он не мог понять, как это могло случиться. Все пропало, никогда ему не стать теперь скульптором. Он действительно идиот. Нечего было и приниматься за изучение скульптуры.

У выхода он встретил Фантен-Латура. В лице Огюста было столько отчаяния, что тот сразу понял все без слов. Он сказал:

– Считаешь себя неудачником, а зря.

– Но это так! – воскликнул Огюст. – Французское искусство и Школа изящных искусств неотделимы друг от друга.

– Не совсем так. Вот, например, нас с Дега только что отверг Салон[21], так какой нам толк от Школы?

– Но вы оба ее не закончили. И потом Дега добился успеха в Италии. – Как сильно завидовал он Дега и его заработкам! Италия казалась за тридевять земель, недосягаемой, он никогда не увидит ее, никогда.

– Нас все равно считают выпускниками Школы изящных искусств, а Салон не принимает.

Огюст посмотрел на Фантен-Латура – ему нравились его светло-рыжая борода, лохматая шевелюра, здоровенный нос, – и спросил:

– Ты меня ждал?

Фантен-Латур с напускным равнодушием пожал плечами и не признался.

– Чтобы меня утешить? Зачем?

– Ты сейчас расстроен, а расстраиваться нечего, ты – настоящий талант.

– Но ты был уверен, что я провалюсь.

– У тебя была неподходящая рекомендация. Я знал об этом с самого начала.

– Мендрон? Но ведь он знаменитость. Участник Салона.

– Да, ты еще к тому же любимый ученик Лекока. Они в жизни тебя не примут. Это значило бы признать Лекока, а они на это никогда не пойдут.

Огюст пришел в ужас. Он воскликнул:

– Так что же ты молчал!

– А что толку? Ты расстался бы с Лекоком?

– Ни за что!

Фантен-Латур пошел с Огюстом и, когда они повернули на набережную Сены, спросил:

– Что теперь собираешься делать? С болью в сердце Огюст ответил:

– Брошу скульптуру.

– Значит, признаешь, что они правы?

– А что еще? Жить-то надо. Без диплома Школы мне не получить заказов.

– Сначала поговори с Лекоком. Может, он предложит какую работу, чтобы ты мог продолжать лепить. Обещаешь мне?

– Почему тебя это волнует?

– Я ведь пережил то же самое, когда меня отверг Салон. Но теперь понимаю, как глупо делать на это ставку. Да нет, конечно, это все важно, но пусть уж лучше отвергнут, чем делать то, что не по душе. Нелегко, конечно, но все-таки лучше, чем работать над тем, к чему не лежит душа. Обещаешь мне, что посоветуешься с Лекоком?

– Нашим знаменитым мэтром, – с горечью произнес Огюст.

– Нашим любимым мэтром, – с неожиданным чувством поправил Фантен-Латур. – Всем, что я знаю, я обязан ему, да еще Лувру.

Огюст дал обещание, но сдержать его было нелегко. Он сразу же пошел к Лекоку, но сомневался, что у Лекока действительно верная точка зрения. Школа не приняла его, и он чувствовал себя отвергнутым любовником, а учитель не считал это трагедией.

Лекок привык к скорби и словоизлияниям разочарованных студентов и давно пришел к выводу, что люди легче подчиняются обстоятельствам, чем обстоятельства им. Если юноша на деле познает, что такое жизнь художника, это ему не повредит. Он сказал Огюсту:

– Все к лучшему. Школа изящных искусств превратилась в классическую школу, где только и знают, что сосущих волчицу Ромулов и Ремов да Гекторов и Андромах, которые никак не могут разомкнуть прощальные объятия, и от всей этой мертвечины с души воротит. Пестуют пигмеев, которые лопаются от чванства. – Он заметил, что Огюст не слушает, и спросил: – Как вы думаете, стоило бы Микеланджело учиться в Школе?

– Я не Микеланджело.

– Вы скульптор. И весьма многообещающий.

– Я у них был сорок первым. Из сорока четырех. Неужели я так бездарен? – Он опустил голову, казалось, он никогда не оправится от этого удара.

– Уж не собираетесь ли вы топиться? – Все это становится опасным, нельзя сердцем привязываться к ученику. Ему столько лет удавалось избегать этого. – Видимо, я был не прав, обнадеживая вас.

– Не могли бы вы порекомендовать меня на работу?

– Можно попытаться.

– Я был бы так благодарен вам за это, мэтр.

– А не за науку?

Огюст сглотнул, с трудом пробормотал:

– Я восхищаюсь вами, мэтр. Я…

– Восхищаетесь? Вы художник или не художник, все остальное не имеет значения.

Огюст вздрогнул, как от боли.

– Я не предлагал вам учиться у меня. Я никого никогда не приглашаю. Еще раз хочу напомнить вам, что это свободная школа, можете заниматься, можете уйти.

Огюст бросился к двери и остановился на полпути, когда Лекок крикнул ему вслед:

– А теперь вы вините меня за то, что вас не приняли в Школу только потому, что ваше имя связывали с моим. – Лекок издал горький смешок. – Я один из так называемых семи отверженных учителей – тех, кому мы покровительствуем, Школа изящных искусств безоговорочно отвергает.

Огюст было запнулся, но потом уверенно ответил:

– Ваших учеников принимали – Далу, Легро, Дега, Фантена, Барнувена…

– И еще многих других, – насмешливо прервал Лекок. – Но они не были моими протеже или запасались достаточной поддержкой, чтобы смыть ту печать позора, которую налагает общение со мной. Желаю удачи, Роден, прощайте.

– Я хочу продолжать заниматься у вас.

– Вы уже научились у меня всему, чему могли. Но, – Лекок сделал великодушный жест рукой, – я порекомендую вас на подходящую работу, если такой случай представится.

– Благодарю вас, мэтр.

– Каждый обязан выполнять свой долг.

– Да, – согласился Огюст, это было понятно. – Я все хотел переделать бюст Папы, но…

– Если вы задумали бросить скульптуру, то не стоит.

– И все же мне кажется, что теперь я мог бы сделать его лучше.