Огюст соглашался с Мане. Он тоже был противником великомученичества, но зачем тогда человеку даны глаза, если от него требуют писать или лепить так, как видят другие?

Как-то в воскресенье, после того как накануне он провел вечер в кафе Гербуа с Мане, Дега, Ренуаром, Фантеном и Далу, он попытался объяснить это Розе, но она, ничего не понимая, в растерянности смотрела на него. «Что с ней?» – подумал он. Ее мысли все время заняты чем-то другим. Если он бывает рассеянным, то из-за работы. Но ему следует быть терпеливее, она ведь во многом столь наивна и невежественна.

– Роза, – сказал он, – если эта фигура будет иметь успех, я создам Венеру, которая будет соперничать с «Венерой Медичи»[35].

– «Венерой Медичи»?

Ее вид ясно говорил: она ничего не понимает. Раздражаясь, он спросил:

– Разве ты совсем ничего не знаешь об искусстве?

– Я знаю, кто такой Микеланджело и Рембрандт, – робко ответила она, – и Фра Анжелико, Я видела в церкви копии с его картин.

– Тебе нравятся они?

– Мне нравится Фра Анжелико.

– А Микеланджело и Рембрандт? Что ты о них думаешь?

– Я слишком мало о них знаю.

Он настаивал, чтобы как-то оправдать свое решение порвать с ней, внезапно почувствовав к ней отвращение. – А что ты думаешь о Делакруа?

– А кто такой Делакруа?

Между ними нет ничего общего, с горечью думал он, но это его вина, ему это было известно с самого начала.

Увидев, как он рассержен, она покорно заметила:

– Ты не должен задавать мне такие вопросы. Я необразованная женщина. – Роза не умела ни читать, ни писать, могла только поставить свою подпись, но она так глубоко любила Огюста, особенно теперь, когда носила под сердцем его ребенка. – Я не помешаю тебе, если буду шить дома?

– Какое это имеет отношение к «Венере Медичи»? – раздраженно спросил он.

Роза не решалась сказать ему, что скоро наступит время, когда ей придется бросить работу.

– Я могу шить, пока ты лепишь, – сказала она. – И немного подработаю.

Огюст со злостью уставился на Розу. Подумать только, она хочет передать дух Венеры с иголкой в руках! Работа валилась из рук. Вне себя от ярости он опустился на стул, не спуская с нее гневного взгляда.

– Прости меня, Огюст, что я так плохо сегодня позирую, но я устала.

– Я рад, что ты хоть это можешь объяснить вразумительно.

– Разве нужно мне знать о Микеланджело и Рембрандте и об этом другом – о Делакруа?

– Нет. – Ему не хотелось признаваться, но она была права. – Многие натурщицы, почти все, невежды в искусстве. Но ты ведь не хочешь, чтобы я считал тебя только натурщицей.

– А я и не только натурщица. Я тебя люблю. Разве это плохо?

Он пожал плечами.

– А ты меня любишь?

– Любовь – для тех, кто поклоняется Дюма[36]. Я предпочитаю Бальзака и Бодлера.

Это нечестно, думала она, говорить о людях, которых она не знает. И вдруг почувствовала тошноту и выбежала в другую комнату.

Огюст решил, что Роза просто хочет вызвать в нем жалость; ведь физически она здоровее многих.

Вернувшись, она выглядела бледной, но спокойной и предложила:

– Хочешь, буду еще позировать?

– Нет, не надо. – Он вдруг остановился. Понял наконец, что не ладится с «Вакханкой» – все дело в животе. – Встань-ка на минуту.

Роза поднялась, едва сдерживая дрожь.

Огюст провел ладонью по ее животу, затем по животу «Вакханки». Нахмурился. У Розы был куда более выпуклый живот. Неудивительно, что у него не ладилось с «Вакханкой». Он посмотрел на нее, она разрыдалась, и тогда он понял.

– Это правда, – прошептала Роза.

– Ты уверена?

– Да, – всхлипывала она. – Я ходила к доктору.

– Когда он должен родиться?

– Доктор сказал, наверное, в январе.

– Полгода. Большой срок.

– Да. Ты рад, Огюст? Правда?

– Рад? – закричал он. – Да разве я хотел ребенка? Может, еще благодарить тебя за это? Ведь мы и так еле-еле концы с концами сводим! – Сейчас самое время вышвырнуть ее на улицу, но как это трудно: она выглядит такой беспомощной, измученной, и ведь это его ребенок, тут нечего сомневаться. Что теперь делать? Ему не нужен ребенок, он не хочет ребенка, по крайней мере пока им так туго.

Она нерешительно спросила:

– Может, ты скажешь своей матери?

– Нет. Если и скажу кому, так тете Терезе.

– Значит, ты хочешь ребенка, дорогой? Ты все-таки не против?

Разве объяснишь, что вовсе не ради удовольствия ему приходится работать день и ночь? А ведь он не может купить даже приличной кровати. Он мечтает о приличной квартире и мастерской, об этой неведомой ему никогда роскоши. Теперь всего этого ему не видать как своих ушей. Но жаловаться бессмысленно. В этом мире у тебя либо все, либо ничего. Это одна из древнейших и самых верных истин мира. Нагим пришел он в этот мир и ничего не обретет в нем. Зачем ему еще одна ноша? Но она не поймет. Никто не способен понять, как тяжела боль и ноша другого.

Он ответил:

– Я поговорю с тетей Терезой. Она что-нибудь посоветует.

Тетя Тереза прекрасно знала, что делать. У нее у самой трое внебрачных детей. Она уже потеряла всю свою красоту, волосы поседели, изящная фигура усохла, но она по-прежнему была полна энергии и свободомыслия и знала, как поступать в таких случаях. Она сказала, что Огюст не должен отказываться от ребенка, и попросила познакомить ее с Розой.

Обе женщины сразу нашли общий язык. Они тут же заговорили о чисто женских вещах, о которых никогда не говорили с Огюстом. О том, что потребуется ребенку. Роза считала, что будет девочка, их семье всегда везло на девочек, а тетя Тереза была уверена, что мальчик, у нее было трое мальчишек. Они обсуждали, что Розе следует есть и что носить, и еще кое-какие секреты, но Огюсту запретили слушать.

Он был доволен, что тетя Тереза всем распорядилась. Тетя Тереза восприняла беременность Розы как нечто само собой разумеющееся, и Огюст немного успокоился.

Тетя Тереза сказала Огюсту:

– В семейной жизни точно нельзя ничего предсказать. Неизвестно, как все сложится.

– Вы никогда не были замужем, тетя Тереза?

– Это не от меня зависело.

– И все-таки вы как-то справились.

– Мне пришлось нелегко. – Она вздохнула. – Для моих мальчиков было бы куда лучше, будь у них отец. Я не хочу, чтобы ты повторил ту же ошибку.

– Но будет еще большей ошибкой, если я на ней женюсь.

– Не думаю. Она порядочная. – А все равно забеременела.

– А ты разве не виноват, Огюст?

Он пожал плечами, словно говоря, что это не его забота.

– И кроме того, вы живете считай что семейной жизнью.

– Я на ней не женат! – упрямо повторил он.

– Но вы живете вместе. Это почти то же самое.

– Нет, не то. Я могу ее оставить, когда захочу.

– При таких-то обстоятельствах?

– Другие же оставляют.

– Но ты не такой. Ты Огюст Роден.

– Я никто, – с горечью сказал он, – а когда он родится, то мне вообще конец.

– Ты скульптор, – гордо заявила тетя Тереза.

– Скульптор-орнаментщик, – поправил он. – Нельзя быть скульптором только в свободное время.

– Роза тебе поможет.

– У нас с ней нет общих интересов.

– Она тебя боготворит. Она готова на все, лишь бы ты был доволен.

– Я не вижу разницы между ней и служанкой.

– Служанка не станет тебя любить. Ты будешь неразумным, если откажешься от такой любви. Это самое дорогое, что может дать женщина. И дело тут вовсе не в морали, это просто здравый смысл.

– Но, тетя Тереза, я ее не люблю, по крайней мере так, как она меня любит.

– Любовь никогда не бывает равной. В твоем возрасте ты должен это знать.

– Знаю, но я не смогу работать, когда в доме появится младенец.

– Я могу взять его к себе. Мои мальчики уже взрослые. Мне он будет не в обузу.

– Это не выход из положения.