– Вроде того письма в «Матэн»? – Он принялся читать.

– Ты мне не доверяешь, Огюст?

– Доверяю, как и ты мне. – Он прочел соглашение, в котором говорилось что Огюст Роден передает все права по продаже копий своих скульптур герцогине де Шуазель при условии, что она получает треть суммы от всего проданного ею. С минуту Огюст подумал, затем спокойно сказал: – Очень хорошо. Где ты хочешь, чтобы я поставил подпись?

Герцогиня с трудом сдерживала радость, и голос ее дрожал, когда она указала место в конце соглашения.

Огюст взял перо, которое она ему протянула, быстро попробовал его на своем белом шелковом халате– герцогиня едва верила глазам, – а затем вручил ей перо обратно, прибавив:

– Оно не пригодно даже для рисования.

– Я дала тебе не затем, чтобы рисовать. – Он хочет ее помучить!

– Где моя одежда?

– Разве ты не подпишешь соглашение? Ты же обещал!

Он надел брюки, сам удивляясь, откуда берутся силы. Голосом, на этот раз холодным и резким, сказал:

– Я уже столько времени не работал. Обиженная, она жаловалась, следуя за ним, пока он одевался:

– Ты преуменьшаешь все, что я для тебя делаю. Я отдаю тебе все свое время, а взамен не получаю ничего.

– Даже денег.

– Огюст, права на копии – целое состояние. Ты ведь не собираешься передать их государству? Все, к чему прикасаются твои руки, стоит тысячи. А тебе ведь еще жить да жить.

Он пробормотал:

– Ты, видно, считаешь меня идиотом. Наверное, я им и был.

– Что ты говоришь, дорогой?

– Ты говорила, что я болен.

– Ты был болен. И сейчас еще болен.

Он уже был одет и направился к двери; она в ужасе воскликнула: – Куда ты?

– Я сомневался, передавать ли права на копии государству, но ты меня убедила. Кто теперь премьер? Пуанкаре? Я поговорю с ним сейчас же. Тогда они наверняка не откажут мне в музее.

– Не надейся. У тебя много других врагов, кроме Кальметта.

Огюст внимательно посмотрел на нее. Лицо ее, освещенное ярким солнцем и искаженное злобой, было отталкивающим. Удивительно, думал он, как ему могли нравиться эти резкие черты, размалеванная кожа. И тем не менее нравились. Видимо, он действительно был тяжело болен.

– Когда ты вернешься? – спросила герцогиня. К ней постепенно возвращалось самообладание.

– Когда вас здесь не будет, мадам, только тогда.

Условившись о встрече с Пуанкаре, Огюст попросил Бурделя:

– Очень прошу вас, съездите в Медон и предупредите мадам Розу, что я приеду сегодня вечером, после встречи с премьером. – Он был рад, что Бурдель не задал никаких вопросов, а просто сказал: «Конечно, мэтр».

Пуанкаре обрадовался встрече с Роденом. Премьер слышал, что мэтр тяжело болен. Предложение скульптора передать права на копии его произведений народу Франции он счел поступком великодушным, но по-прежнему оставался неразрешенным вопрос с религиозно настроенными людьми: только было страсти улеглись, как выступление Кальметта их снова разбудило.

Но когда Огюст упомянул, что сам когда-то был послушником, братом Августином, и провел несколько месяцев в монастыре, премьер сказал:

– Это уже лучше. Вот если вы сделаете бюст папы, это разрешит все проблемы.

Каждый день Роза трудилась не покладая рук – убирала, шила, стряпала, не оставляя свободной минуты, только это и спасало ее от мрачных мыслей. Огюст никогда еще так долго не отсутствовал даже во времена романа с Камиллой.

Роза была в своей комнате, когда Бурдель привез весть от Огюста. Если он не появится в ближайшие дни, думала она, значит, она его больше не увидит. Не погуби его эта слава, все было бы иначе.

От неожиданности Роза чуть не уронила статуэтку, которую держала в руках, смущенно засуетилась. Ехать сюда из Парижа далеко, уже поздно, и Антуан, должно быть, проголодался.

– Антуан, вы должны перекусить, – предложила она.

– Спасибо, Роза, но вам лучше подготовиться к встрече мэтра.

И когда она забегала, не зная, за что приняться, он спросил:

– Вы знали, что он болел?

– Болел? – Роза побледнела. – Нет. Я не могла к нему попасть. Что с ним было?

– Доктор говорил, бронхит, но мне кажется, он просто переболел «герцогиней инфлюэнцей».

Роза поджидала Огюста у ворот. Она не сказала ни слова, просто подошла и взяла его протянутую руку. Постаревшим и усталым выглядел он, но слава богу, не больным.

Он сказал:

– Здравствуй, милая. Она ответила:

– Здравствуй, дорогой.

Вместе они направились в мастерскую. Она воскликнула:

– Огюст, я понятия не имела, что ты болел, я бы сразу приехала!

– Знаю, знаю, – ответил он.

Огюст обошел мастерскую, проверяя, все ли на месте, не отпуская Розу от себя.

– Я должен сделать Христа, – вдруг сказал он. И она подхватила:

– О, это будет шедевр, я уверена.

Последующие месяцы Огюст работал то в Медоне, то в отеле Бирон, но ночевал всегда в Медоне.

После посещения Пуанкаре никто его больше не беспокоил, но в начале 1913 года, когда кончался срок аренды, Огюст снова забеспокоился. А когда Министерство изящных искусств потребовало от него опись всех работ, его мрачные предчувствия возросли.

Огюст потратил на опись несколько недель и с удивлением узнал, что его произведения оценены в шесть миллионов франков. Он был миллионером, хотя по-прежнему наличных денег было мало. Он предоставил опись министерству, уверенный, что они не поверят этим цифрам, – он и сам не верил. И стал ждать. Шли месяцы, но ни об отеле Бирон, ни о музее ничего не было слышно. Начался 1913 год, срок аренды истек, но никто не предлагал ему выехать. Не грозили выселением, но и не обещали продлить аренду или создать музей.

Как-то в ветреный мартовский день, когда Огюсту казалось, что терпению приходит конец, его посетил Буше.

Это вторжение было Огюсту не по душе. По мере того как известность Родена росла, Буше к нему все больше охладевал. Казалось, со славой Родена росла и зависть молодого скульптора. Огюст все еще вынашивал замысел создания фигуры Христа. На этот раз Буше не был, как обычно, беспечен и жизнерадостен, он выглядел бледным и осунувшимся.

– Вам известно что-нибудь о Камилле? – мрачно спросил он.

– Нет.

– Но вы ведь знаете, что у нее было несколько припадков?

– Да.

– И вы ничего не предприняли? – осуждающе спросил Буше.

– Господи! – воскликнул Огюст. – Что я мог сделать? Я пытался ей помочь, но она отказалась. И тогда я оставил ее в покое.

– Но она была больна, душевно больна. И вы не чувствовали угрызений совести?

Огюст растерянно спросил:

– Чем я мог ей помочь?

– Устроить выставку ее работ.

– Я устроил. Когда она узнала, то забрала работы обратно.

– И вы больше ничего не могли сделать?

– Что случилось, Альфред?

– Вчера… – Голос Буше сорвался, и несколько минут он не мог продолжать. А затем взволнованно заговорил: – Это было ужасно. Она много дней не выходила из своей мастерской, ничего не ела, сидела с закрытыми ставнями. При свете свечи на коленях молилась перед гипсовой статуей святой девы, которую, видимо, сделала сама, ласкала ее и шептала: «Моя дорогая». Никого не узнавала, даже брата Поля. Словно ребенок, который впервые исповедуется в своих грехах. Когда ее брат попытался открыть окно, проветрить комнату, она села в угол и стала биться в припадке. Брат вынес ее из мастерской. Камилла сопротивлялась, царапалась, кусалась.

– И он отвез ее в другой дом для умалишенных? – тихо спросил Огюст.

– Он тоже называется приютом, уход там лучше. Только ничто уже не поможет. Слишком поздно. – На глазах у Буше были слезы. – Огюст, это полный распад личности. Она безумна. Неизлечима, Когда я привел ее к вам, не думал я, что все так печально кончится.

Огюсту хотелось сказать многое, но он лишь промолвил: