– Мы поедем на пикник, когда я закончу.

– Вы никогда не закончите.

– Нет, скоро закончу.

– Никогда вы не закончите, – простонала она и расплакалась.

– Ну как вы не понимаете, что в законченном виде вы будете выглядеть королевой?

– Нет, не буду, – сквозь слезы пробормотала Роза. – Я швея и швеей останусь.

– Роза, милая, да посмотрите на голову. Она почти закончена.

Это были первые ласковые слова, которые она услыхала от Огюста. Кончиками пальцев он стер ее слезы, сильные пальцы с нежностью касались ее щек, она и не подозревала, что он может быть таким нежным.

– Я вам нравлюсь, Огюст?

– Да-да, конечно, нравитесь. – Внезапно ему захотелось ее поцеловать. Но он не мог разобраться в своих чувствах к этой девушке. Он не влюблен в нее, и все же, когда ее нет рядом, он испытывает одиночество. Роза ждет от него ласки – это ясно.

У нее такое прекрасное тело, прекраснее он еще не видел, его не скрывали даже строгие платья, которые она носила, но если он решится на большее, она подчинит его себе. Для нее страсть и любовь одно и то же.

– Огюст, мы пойдем куда-нибудь в воскресенье?

– Да. – Он решил, что расстанется с ней, как только закончит голову.

В следующее воскресенье Огюст повел Розу в Люксембургский сад. Она была довольна, хотя предпочла бы Фонтенбло или Версаль, где никогда не бывала, но он настаивал именно на Люксембургском саде. Сказал, что хочет показать ей парковую скульптуру, самую лучшую в Париже. Ему не хотелось уходить далеко от мастерской: вдруг вздумается поработать. Но Розе было достаточно и того, что Огюст видит в ней женщину, а не только натурщицу.

Она старалась быть веселой. Стоял чудесный июньский день, небо было чистым, ярко-синим. Самое подходящее небо для художника, говорил Огюст. Теплое, но не жаркое солнце располагало к медленной прогулке. Розе нравился Люксембургский сад, такой спокойный и тихий. Она восхищалась величавыми вязами, крепкими развесистыми каштанами, аккуратными дорожками и клумбами. Все тут напоминало о любви. И парочки, которые сидели на скамейках, прижавшись друг к другу, и нежная грусть тех, кто был в одиночестве, и многочисленные матери и няньки с детьми.

Он отказался сесть и насладиться всем этим очарованием. Ему хотелось показать ей все до единой скульптуры в этом обширном саду, а ей казалось, что здесь их тысячи: Нептуны, Дианы, французские королевы, поэты, художники. Он восхищался фонтаном Медичи, а она зевала. Никогда не слыхала Роза о Марии Медичи[31], для которой был построен Люксембургский дворец.

Сколько тут всякой ерунды, думала она, но разумно молчала.

В конце концов ее веселость растаяла. Он рассказывал ей о Парфеноне, о том, что когда-нибудь он его увидит, а она не понимала, о чем это он говорит. Они остановились перед клумбой лилий, и тут Роза сделала отчаянную попытку вернуться к предметам, понятным ей:

– А ваши родители живы? Вы никогда о них не говорите.

– А что говорить?

– Разве вы их не любите? Я своих люблю, – Розе только что исполнился двадцать один год, и она очень скучала по родителям и по родной Лотарингии.

– Люблю ли я их? – Огюст пожал плечами. Он указал на статую Венеры поблизости. – Правда, она прекрасна?

Роза угадала, что обнаженная мраморная фигура пробуждает в нем какие-то сильные чувства. Но если бы она призналась, что от бесстыдства фигуры ей не по себе, его бы это оскорбило. Ей захотелось очутиться где-нибудь на улице Риволи или на Елисейских полях, где нет голых фигур и где она не стала бы стыдиться своего невежества.

Он сердито спросил:

– Вам не нравятся скульптуры?

Солнце сияло вовсю, согревая ее, а ей было холодно. Она попыталась сделать ответный шаг:

– А вашему отцу они нравятся? Он расхохотался:

– Папе нравится, когда я зарабатываю франки.

– Разве он не гордится тем, что вы скульптор?

– Гордится? Он считает себя самым моим советчиком. Говорит, что я никогда и франка не заработаю, если стану скульптором.

– А мама?

– Мама? Мама в трауре, живет одними молитвами. Для нее не существует ничего, кроме гипсовых мадонн. – Он с раздражением отшвыривал камешки носком башмака.

– Но вы их все-таки навещаете?

– Конечно, захожу раз в неделю. Они живут поблизости.

Ей не терпелось спросить, почему он не познакомит ее с ними, но она не решалась.

– У Папы болят глаза, у нас в семье у всех плохое зрение, он работает только полдня. Он любит все критиковать. Говорит, что дела во Франции идут неважно, Наполеон III затевает одну военную авантюру за другой; а потом успокаивает себя тем, что всюду дела идут неважно. «Вот, к примеру, Россия, – говорит он мне, – они там, глупцы, освободили крестьян, и теперь им грозит революция, а Соединенные Штаты из-за гражданской войны разделены на два лагеря. Такие же глупцы, как и русские, думают, что могут покончить с рабством». Но Папа считает, что у нас, молодых, есть силы все это пережить.

– Значит, ему совсем не нравится ваша работа?

– Папе-то? Да он не имеет никакого представления об искусстве.

Как и я, подумала Роза, и переменила тему.

– Вы ведь парижанин, значит, у вас много знакомых женщин.

– Несчетное число!

– И все кокотки?

Он насмешливо отозвался:

– Знаете сколько у меня было любовных приключений? Сотни любовниц, милочка!

– Сотни?

– И даже больше. – Он хвастливо махнул рукой– Все фигуры, которые я лепил, какими любовался, – это мои возлюбленные.

– О! – Она с облегчением расхохоталась.

Он внимательно посмотрел на нее и вдруг сорвал ее широкополую, украшенную цветами шляпу.

– Зачем вы прячете лицо? Вам незачем прятать лицо.

– Оно вам нравится?

– У вас хорошие черты, отличный цвет лица.

Она взяла его за руку, и он на мгновение подчинился ей. Но тут же, устыдившись своей слабости, отошел в сторону. Обиженная, она уже хотела было уйти, но он сказал:

– Вот сейчас у вас очень выразительное лицо, потому что вы огорчены. Почему вы не можете сохранить это выражение, когда позируете?

– Да вы просто невозможны! – закричала она.

– Милая Роза! Ведь и Ева была всего-навсего статуей, пока бог не вдохнул в нее жизнь.

Ее воспитали глубоко религиозной, преданной католичкой, но чувственное выражение на лице Огюста взволновало Розу: он смотрел на нее так, словно ее красота была внезапным даром всевышнего.

– Милая Роза, неудивительно, что я не мог закончить вашу голову. Я ведь никогда не видел настоящего выражения вашего лица. Идем, мастерская рядом. Успеем засветло, пока еще хороший свет. Надо, чтобы солнце освещало лицо. – Он взял ее под руку, решительно и бережно, словно боясь обидеть, и быстро повел к набережной.

Удивительное воодушевление овладело Огюстом. Солнце все еще заливало мастерскую, и он усадил ее на самом светлом месте, хотя это противоречило его привычкам. Она настоящая Миньон. Какая нежная кожа! Как играют краски на лице! Она будет прекрасной обнаженной натурой. Даже платье не могло скрыть ее полную грудь и бедра, тело, созданное для наслаждения. Он лепил легко и быстро; пальцы сами так и летали. Наконец-то он обнаружил ее подлинное «я» – он чувствовал себя Наполеоном, которому удался государственный переворот. И она так хорошо позировала, сидела спокойно и в то же время с одухотворенным видом, будто сознавая всю ответственность момента. Она достойна похвалы. Какой у нее благородный вид. Эта девушка наивна и невежественна, но какая прекрасная модель! Волна радости захватила Огюста.

А Роза раздумывала над тем, уж не является ли позирование и лепка единственной формой страсти, на какую он способен. Она попыталась откликнуться на его подъем и еще сильнее потянулась к нему.

Когда наконец он передал выражение ее лица, уже стемнело. Тени наполнили мастерскую, солнце скрылось, он едва мог рассмотреть свою модель, но она уже была перед ним в глине, совсем как живая. Он постиг ускользающий дух Миньон. Он наклонился, чтобы поцеловать Розу, поблагодарить, и вдруг вспомнил, что еще не закончил шею.