– Франция потеряла прекрасного скульптора.

Огюст твердил себе, что поступил в отношении Камиллы так, как поступил бы на его месте любой здравомыслящий, разумный мужчина. Он пытался забыться в работе, но теперь это было ему не по силам. Самообман не подействовал, весть об ухудшении состояния Камиллы не прошла даром. Частые приступы тошноты и головокружения не оставляли его. Он научился не обращать внимания на боль в суставах и онемение, хотя работать приходилось все труднее. Но не мог относиться философски терпеливо к острым головным болям, они мучили его слишком часто, и после таких приступов он чувствовал себя совсем немощным. Болезни застали Огюста врасплох, прежде он никогда не жаловался на здоровье. Угрызения совести и тоска, одолевавшие его, усугублялись физическим недомоганием. Может быть, думал он, ему, как Камилле, грозит нервное расстройство. О своих недугах он не говорил никому, даже Розе, и старался держать себя в руках.

Он продолжал ждать решения судьбы отеля Вирой и музея; душа его жаждала покоя, но покоя не было. Летом 1914 года разразилась война. Через несколько недель немцы достигли Марны, подошли к Медону. Правительство приказало Родену покинуть Медон, чтобы не оказаться пленником. Этого нельзя допустить, поскольку он представляет собой национальную ценность. Он стал собственностью Франции – эта мысль забавляла Огюста.

Сознание своей нужности людям поддерживало его силы. Но хотя он страстно любил Францию и с возрастом это чувство все росло, он не считал, что война с Германией прибавляет ей славы. Большинство людей, в том числе и его друзья, восхваляли храбрость пуалю[142] и кричали о «боевой славе» французов, словно вернулись времена Наполеона, а он мрачно думал о том, скольких жертв будет стоить эта война. Но когда он слышал, как дети распевают «Марсельезу», его наполняла гордость за свою страну, героически сопротивлявшуюся немецкому вторжению.

Готовясь покинуть с Розой Медон, он в последний раз навестил «Бальзака»; статуя была слишком велика, чтобы перевозить ее в такой спешке, он надеялся, что не все немцы окажутся варварами и памятник уцелеет. Единственным спасением было бы повесить на доме красный крест, чтобы спасти скульптуры, но говорили, что и это не поможет.

Роза звала:

– Скорей, скорей, Огюст. Слышишь, уже стреляют пушки. Говорят, немцы вот-вот будут здесь.

Но он не мог двинуться с места. Как можно покинуть то, чему отдана вся жизнь. Роза схватила его за руку.

– Немцы очень сердиты на тебя. В прошлом году ты отказался делать бюст их кайзера.

– У меня были веские оправдания. Я сказал, что нездоров.

– Они поняли, что это только отговорка. Сам кайзер просил тебя, немцы восприняли это как национальное оскорбление.

Огюст пожал плечами. Недовольство кайзера его мало трогало, а вот когда Рильке обиделся на него за отказ позировать его жене Кларе – это Огюста огорчило. В свое оправдание он привел те же доводы– он нездоров. Рильке в течение многих лет жил раздельно с женой: поэт не признавал помех в своей работе. Но недавно он вернулся в Берлин, стал заядлым патриотом и, не прощая больше обид, кончил переписку с Роденом.

– Тебе хватит наличных денег? – спросила Роза и вручила ему тяжелый мешок, полный десятифранковых монет.

– Нет-нет, это не то, – сказал он, возвращаясь к действительности. Неужели они оставят немцам все накопленные деньги? – Нам нужны только банкноты, – сказал он, – Принеси все, что ты скопила, Роза. Все!

Роза принесла большой пакет банкнот – грязных, затрепанных. Огюст, не торопясь, пересчитал, что ей удалось скопить. Сумма превысила десять тысяч франков. Огюст вытащил деньги, которые сам сберег, – тоже больше десяти тысяч – и с усмешкой сказал:

– Как видно, мы с тобой оба не доверяем банкам?

– У меня есть немного и в банке, – сказала она. – Тебя так подолгу не бывало.

– От крестьянской закваски так просто не избавишься, – сказал он. – Банки. – Он засмеялся. – Я знаю, что это такое, деньги всегда лучше иметь под рукой. – Он сгреб банкноты и засунул их во внутренний карман пальто.

Париж тоже не был спасением. Ходили слухи, что немцы прорвали фронт у Марны и скоро захватят город. Огюст не мог допустить такой мысли, он не хотел покидать Париж, но правительство ради его безопасности советовало уехать в Англию. Опасаясь, что это может подействовать на решение вопроса о музее, он не стал возражать. Но выяснить, как обстоят дела с отелем Бирон и музеем, не удавалось.

Он бродил по Парижу с таким чувством, словно видит его в последний раз, и вдруг встретил Дега. Художник стоял около Лувра, под аркой на площади Карусели. Говорили, что Дега почти совсем ослеп, но художник заметил Огюста.

– Ты постарел, Огюст, у тебя совсем седая борода, – сказал Дега.

– Я думал, ты ничего не видишь.

– Я и не вижу. На днях делал наброски, и меня чуть не сшиб один из этих проклятых автомобилей.

Огюст молчал. Неужели Дега действительно решил забыть об их ссоре?

– Старость-это мучение, – проворчал Дега. – Как дела с твоим музеем?

– Никто ничего не знает. Хотят, чтобы я уехал в Лондон.

– А я никуда не поеду, но и здесь мне негде жить. Ты слышал, что они разрушили мой дом на улице Массе? Я ведь прожил там двадцать семь лет. Они называют это прогрессом. Чудовищно!

Огюст кивнул. Он слышал, что Дега скитается по Парижу, словно бездомный бродяга, хотя ему уже восемьдесят, и по-прежнему грозит всем, хотя стал беспомощным, жалким стариком.

– Ты, должно быть, немало накопил. Подумать, сколько ты продал скульптур, – позавидовал Дега.

– Я ведь не имел постоянного источника дохода, как ты.

– Все басни.

– Так же как и разговоры о моих продажах. Я собираюсь завещать все свои работы Франции. А кому ты завещаешь свои картины? – Огюст знал, что у Дега не было определенных планов на этот счет; рассказывали, будто он со злости безжалостно уничтожал все свои картины, когда они попадали ему под руки.

– Зачем оставлять кому-то? – пробормотал Дега. – Я рисовал их для собственного удовольствия, а не для глупой публики и завистливых друзей.

– Это верно, – сказал Огюст. – Спаси нас бог от друзей.

Дега кивнул и спросил:

– Ты ведь шел в Лувр, Огюст?

– Хотел зайти на несколько минут. Как думаешь, немцы не пощадят его?

– Кто знает! Ты слышал, что мои картины теперь в Лувре, хотя я и не просил?

– Конечно. Поздравляю.

– Чего поздравлять? Люди теперь перепродают мои картины и получают в десять раз больше, чем платили мне. И когда Кайботт[143] завещал свое собрание государству, шуму было, как с твоим «Бальзаком». Правительство не знало, как поступить. А теперь мои картины запихнули в маленькую комнату, в самый угол, рядом с уборной.

– Но ты хочешь, чтобы я посмотрел их?

– Это невозможно – комната слишком темная. – В голосе Дега зазвучала мольба. – Знаешь, я никогда не придавал значения тому, что думают люди о моих картинах, но у тебя хороший глаз, ты можешь описать мне мою палитру.