Огюст вернулся к «Бальзаку» и снова стал недоступен для всех. Когда Шоле пришел в мастерскую со словами: «Мой дорогой мэтр, уж мне-то, вашему другу, вы могли бы показать „Бальзака“, – Огюст ответил:

– Нет, вы ничего не поймете. Пока работа не закончена, ее не должен видеть никто. – И захлопнул дверь, не дав Шоле начать пререкания.

Под дверь мастерской подсовывали газеты с недоброжелательными статьями о нем, со злобными выпадами, жирно отчеркнутыми: «Мосье Роден лепит труп… он никогда не кончит, потому что боится кончить… и ничего не получит, ни единого су».

Огюст рвал эти газеты, а потом и вовсе перестал обращать внимание, но газеты все продолжали появляться под дверью.

Дни напряженной работы текли незаметной чередой. Пьер слушался беспрекословно. Огюст поместил его на пьедестал в фут высотой, хотя знал, что высота пьедестала еще будет меняться. Сначала он решил, что высота пьедестала будет соответствовать высоте фигуры, теперь же, делая наброски памятника, понял бесповоротно, что одна только фигура должна быть десяти футов.

Огюст сделал много набросков и глиняных эскизов. Расходы возросли вдвое, затем втрое. Он прервал работу только затем, чтобы вновь взглянуть на Нику Самофракийскую в Лувре, и был потрясен устремленным вперед телом, силой и энергичностью движения. Он смотрел на скалы, на деревья, и Бальзак представлялся ему гигантским дубом на холме, вознесшимся над всем окружающим, только дуб этот слегка отклонился назад, словно отвергая свое господство. «Бальзак» рос. Стал высоким, с мощной грудью и тяжелыми чертами лица, буйной шевелюрой и глубоко сидящими глазами. Живот по-прежнему толст, ноги короткие и коренастые, но это больше не беспокоило Огюста: массивная голова Бальзака заключала огромную внутреннюю силу и ум.

Приближалось открытие Салона. Сторонники Родена начали проявлять такое же нетерпение, как и члены Общества.

– Почему он тянет? – спрашивали они.

Но Роден отмалчивался. Никто не знал, в какой стадии работа над памятником, – к себе он никого не пускал.

И вот за несколько недель до открытия Салона 1898 года Огюст попросил Камиллу посмотреть на результат его трудов. Ее поразили силы и строгость замысла, простота и законченность линий; несмотря на то, что фигура была обнаженной, в ней не было элемента чувственности, свойственной всем его скульптурам. А голова была просто великолепна.

Она спросила:

– Ты оденешь его?

– Да, – коротко ответил он. Выражение ее лица сказало ему обо всем. – Спасибо. – Больше он ни о чем не спрашивал.

И прежде чем Камилла успела рассердиться, попросил ее прийти через неделю посмотреть на одетого «Бальзака». Камилла удивилась, что он назначил точную дату.

Через неделю «Бальзак» действительно был одет. Брюки и жилет ей понравились, но чего-то не хватало. «Бальзак» словно утратил силу и внушительность.

– Очень достоверно, – неуверенно сказала Камилла.

– Скажи мне правду. – Ему не нравилось ее смущение.

– Ты не обидишься, Огюст?

– Возможно. Но мне будет еще больнее, если все окажется неудачей.

– Этого не случится. Мне нравится моделировка…

– Нравится? – Он прервал ее на полуслове. – Не нужно извинений. Ни к чему. Все дело в одежде, в ней он выглядит так, словно объелся.

– Но он ведь был гурманом?

– По свидетельству некоторых, даже обжорой! Но Бальзак был жаден не только к еде, он так же жадно изучал и окружающую его жизнь, и ничто не было помехой его вдохновению.

– А что с доминиканской рясой? Ты же говорил, что хочешь воспользоваться ею?

– Да, но… – Он колебался.

– Она не ляжет поверх жилета?

– Да.

– А почему бы тогда не убрать жилет? Он удивленно посмотрел на нее.

– Неужели ты думаешь, что Бальзак носил жилет, когда работал в доминиканской рясе или когда бегал от кредиторов? – спросила она.

Огюст хотел было возразить, но не мог удержаться от смеха – Камилла права.

– Труднее всего бывает найти простейшее решение, – признался он.

На следующее утро Огюст попросил Камиллу облачить Пьера в доминиканскую рясу поверх брюк и рубашки, а жилет не надевать.

– В одежде ты разбираешься лучше меня. Ты ведь женщина.

И пока она пригоняла на Пьере ниспадающую мягкими складками доминиканскую рясу, которая закрывала его от шеи до пят, Огюст разрушал статую, решив лепить ее без жилета. Камилла запротестовала– ведь он проделал такую огромную работу, а теперь ее уничтожает, – но Огюст ответил:

– Моя работа-это айсберг: семь восьмых того, что я делаю, скрыто от глаз.

Пьер, закутанный в роскошную доминиканскую рясу, в которой ему было так тепло, стоял выпрямившись, преисполненный чувства собственного достоинства. Огюст сказал:

– Я доволен. Ряса создает впечатление целостности.

– Мне и самой нравится ряса, жаль только, что она скрывает тело, – сказала Камилла.

– И по-новому раскроет его облик! – воскликнул Огюст. – Кто бы мог подумать, что она сделает фигуру устремленной ввысь!

Завершение работы над «Бальзаком» было для Огюста наслаждением. Бесформенная масса под его ловкими и уверенными руками оживала, появлялись ноги, бедра, торс завершался большой головой с пышной шевелюрой. Голова вобрала в себя все мастерство скульптора. Величием и горделивостью она напоминала львиную. Руки Огюста легко и проворно лепили статую и легкими движениями искусно ткали рясу, пока она не составила с фигурой единого целого. Это «одевание» фигуры доставляло ему почти чувственное удовольствие. Смена движений, смена ритмов. Каждая складка – новый каскад движений и достижение новой высоты. Ни малейшая деталь не ускользала от его проворных рук. Он вдохнул в «Бальзака» жизнь. Тело, которое многие подвергали осмеянию, сейчас, облаченное в рясу, производило величественное впечатление.

Настали последние дни работы над руками Бальзака. В них должны были выразиться вся жизненная сила, все мужество и трудолюбие писателя. День проходил за днем; Огюст вылепил сотни рук, пока наконец нашел решение. Чтобы достичь предельной выразительности, он сложил руки Бальзака на животе: Бальзак придерживал рясу. «Это сильные руки, – с гордостью думал Огюст, – сам Бальзак с его уважением к силе оценил бы их по достоинству». Огюст потратил на них больше времени, чем на все остальные детали.

Он сделал окончательную фигуру размером в два человеческих роста. Поместил «Бальзака» на пьедестал высотой в пять футов и отлил его в белом как снег гипсе. Теперь Огюст был готов показать свою работу.

Он позвал Камиллу, Бурделя и Дюбуа – Майоль больше не работал у него в мастерской – и ждал их суда. Они остановились как вкопанные. Сама по себе огромная статуя в десять футов высотой на пятифутовом пьедестале потрясала мощью, не говоря уже о том драматическом эффекте, который производили одеяние и гордо поднятая голова. И хотя фигура была очень тяжелой, белый гипс создавал впечатление необычайной легкости.

Огюст спросил:

– Какие недостатки? Прошу вас, ваше мнение. Камилла прошептала:

– Это великолепно. – На глазах у нее были слезы радости. Наконец-то после стольких лет он отыскал решение.

Дюбуа был рад, что работа наконец завершена. Теперь мэтр сможет вернуться к выгодным заказам и позволит ему больше уделять внимания своим вещам. «Это выдающееся произведение», – думал Дюбуа, но, вспомнив, что ведь и он мог получить этот заказ, в нерешительности хранил молчание.

– Ну а вы, Дюбуа, ничего не скажете? – спросил Огюст.

– Общество как будто требовало пьедестал высотой в десять футов? – проговорил Дюбуа.

– Это была ошибка. А что вы скажете о самой статуе?

– В ней невероятная сила, – ответил Дюбуа. – Но ее могут не понять.

Бурдель молчал. Бурдель смотрел не на голову, как все остальные, он уставился на руки – плод долгой, напряженной работы.

Огюст, заволновавшись, спросил:

– Вам они не нравятся?