Малларме сказал утешительно:

– Ничего не потеряно. Вы покажете настоящего Гюго в своих памятниках и бюстах.

Еще одна причина для огорчений. Семья Гюго отказалась принять его бюсты. Сказали, что бюсты принадлежат Жюльетте Друэ, а ее уже нет в живых. Но когда Роден пожаловался Малларме, добавив: «По правде говоря, я все еще недоволен этими бюстами, но Камилла говорит, что они выразительны», – Малларме попробовал успокоить его:

– Семья считает, что вы сделали Гюго слишком старым и к тому же еще раздетым, без воротничка, без галстука. Но их мнение не в счет. Они не разбираются в скульптуре.

– Стефан, скажите все это Далу, который пытается создать второй памятник Гюго.

– Я вас понимаю. Но помните, Далу, хотя он и прекрасный скульптор, хочет получить официальное признание. Я уверен, что когда ваш памятник Гюго будет закончен, на другой и не посмотрят.

– А я не уверен, – проворчал Огюст.

Каково бы ни было отношение Огюста к Гюго лично, он был исполнен решимости показать писателя во всем величии. Он сказал Камилле:

– Мои отношения с Гюго теперь не имеют значения: народ Франции считает Гюго своим величайшим гением, уступающим разве что Бонапарту.

Несколько месяцев Огюст изучал творчество Гюго. По вечерам читал все, что мог найти о писателе, а днем воплощал эти знания. Он трудился напряженно, с Камиллой вместе, часто раздевшись по пояс, чтобы показать, как он еще молод и силен. «Как странно, – думал он, – что злость может породить такую исполненную жизни скульптуру». Человек, которого он не любил, под его руками становился богоподобным. Ему пригодилась одна из голов, сделанных для Жюльетты: Гюго, нежно склонившийся над ней. Мир примет то, от чего отказалась семья! Но фигура была более молодой, полной внутренней силы. Затем он поместил Гюго на скалу у моря, избрав тот эпизод, который считал вершиной жизни писателя, – мятеж против Наполеона III и жизнь изгнанника на острове Гернси, как Наполеон на острове Святой Елены.

Он потерял счет времени. Только работа имела значение. Буше говорил, что Гюго должен быть монументален, героичен, во весь рост – этого все ждали, – а он лепил Гюго у моря, слившимся со скалой, которая веками противостояла морской стихии. Он ничего не выдумывает, говорил он себе, а изображает природу как она есть. Он лепил обнаженного Гюго и чувствовал свободу – ведь Гюго, при всех своих недостатках, был свободным человеком. Он намеренно подчеркивал наготу Гюго. Ведь и море и солнце тоже нагие. Природа не драпирует свои творения, и Роден тоже не будет.

Малларме, которого он пригласил, был потрясен силой памятника, однако опасался, что публика будет шокирована обнаженным Гюго. Но Камилла стала на сторону Огюста, и, несмотря на опасения Малларме, он отказался менять что-либо, кроме исправлений, которые считал нужными.

Он боялся, что ему не закончить этот памятник. Чем больше он читал о Гюго, чем упорнее работал, тем больше возникало трудностей. Одно изменение влекло за собой другое. Как всегда, чем больше сил он вкладывал в работу, тем меньше она его удовлетворяла.

Шел 1888 год, и он трудился над памятником Гюго уже много месяцев подряд, когда Турке пришел в мастерскую на Университетской выяснить, когда наконец будут закончены «Врата ада». Слава Родена росла, а вместе с ней – и гонорары за «Врата»; ему уже было выплачено двадцать пять тысяч семьсот франков. «Такие деньги стоят нескольких „Врат“, думал Турке, – но тут нужно с подходом – Роден очень обидчив».

Увидев сотни деталей, в беспорядке разбросанных по мастерской, Турке удивился. Ему не понравилось, что скульптор работает над памятником Гюго. «Врата» заказаны раньше; если бы не «Врата», возможно, не было бы и других заказов. Роден хмурился – не любил, когда его отрывали от работы.

Турке решил не тратить времени даром:

– Министерство хочет, чтобы «Врата» были закончены в следующем, 1889 году.

– Невозможно.

– Мы выплатили вам, сколько вы требовали. Сколько еще фигур нужно сделать?

– Вопрос не в количестве. «Врата» идут медленно, но качество должно быть высоким.

– Вот мы и хотим показать «Врата» на Всемирной выставке.

Глаза Огюста загорелись. Но он тут же помрачнел.

– Спасибо, дорогой друг, это для меня большая честь, но на «Врата» уйдет еще несколько лет.

– Несколько? – Турке печально вздохнул. – Вы их никогда не закончите.

– Все не то, что надо. Близко, но еще не то.

– После выставки о вас узнает весь мир. Будут тысячи иностранных гостей.

Огюст прекратил работу, повернулся и посмотрел на Турке.

– Да, возможность великолепная. Но если «Врата» будут недоделаны, я никогда себе этого не прощу.

– Всемирная выставка будет одной из самых блестящих в нашей истории. Мы сооружаем в честь ее Эйфелеву башню; празднуется столетняя годовщина революции и штурма Бастилии. «Врата» станут патриотическим памятником.

– Думаете, я сам не понимаю? Думаете, мне просто нравится тянуть время? Терять такую возможность? Но я не могу показать работу, которой сам не удовлетворен.

– Роден, вы слишком критичны, с вами не столкуешься. Будете водить нас за нос – лишитесь всего.

Опост промолчал. Но когда Турке ушел, все валилось из рук.

Он стоял перед гипсовым Гюго и размышлял. При всей своей неприязни к Гюго он уважал в писателе его бескомпромиссность. А он своих заказчиков – муниципалитеты Кале, Нанси, Дэмвильера, Министерство изящных искусств – обманывал как мог, а они – его. Он считал, что пока заказ не готов, он не отработал аванса. У художника нет ни капитала, ни собственности, ни обеспеченного положения в общепринятом смысле. Только талант и силы. Да и существует ли на свете такая вещь, как обеспеченное положение?

Он снова потянулся к частным заказам. Тут уж по крайней мере, думал он, никто не посмеет давить на него. Но с Камиллой становилось все труднее.

Была одна из обычных суббот, которые они проводили в уединенной мастерской возле площади Италии. Стояло ясное солнечное утро, идеальное освещение для ее прелестного белокожего тела. Он готовился лепить с нее новую обнаженную фигуру, а она противилась. Камилла соглашалась, что на «Гражданах Кале» не должно быть ничего, «кроме рубах», что Гюго, в качестве французского бога, должен быть совершенно нагим – богам так и положено, что обнаженные фигуры на «Вратах» иначе и не мыслимы, и без колебаний принимала обнаженных Адама и Еву. Но когда он велел ей позировать для романтической группы – женщина на коленях у мужчины, ноги переплетены, тела слились в страстном поцелуе, – группа должна была называться «Поцелуй», – Камилла отказалась позировать. Она сказала:

– Это непристойно, стыдно быть запечатленной в объятиях другого мужчины.

У него и в мыслях не было, чтобы она позировала в паре с обнаженным натурщиком, но сказать об этом, значило бы проявить слабость. И он раздраженно заметил:

– Что за приступ скромности, мадемуазель, для художницы это непростительно.

Камилла вначале обрадовалась: Огюст назвал ее художницей. А затем досада усилилась. По какому праву он так разговаривает с ней? Он упрям как осел, сердито подумала она, и ему нет до нее дела.

Огюсту нравилось ее возбуждение, когда она на него сердилась. Он велел раздеваться и вышел из себя, когда Камилла отказалась. Он и не собирается заставлять ее позировать в паре с мужчиной, просто хочет воплотить в ее прекрасном теле идею любви. Она ведет себя, как жеманница, дурочка. Но ее гордая поза очаровала его. Словно Сара Бернар в «Федре»[87], подумал он, трагическая королева, полная решимости не сдаваться, как бы ее ни оскорбляли.

– Почему ты не заканчиваешь начатую работу? – спросила она.

– Чужие слова! – Его это возмутило. В голосе послышались резкие ноты.

– Да, мосье.

Огюст гневно смотрел на нее. Ужасно, эта женщина его погубит.