7
Турке пришел посмотреть на «Врата ада». Он был вежлив, но это не предвещало ничего хорошего. Пожимая плечами, помощник министра говорил:
– Меня очень огорчает, мосье Роден, вы так много уже сделали, но Адам и Ева на верхушке – не то, о чем мы договаривались. Это не Данте.
Огюст заспорил было, но Турке учтивым тоном сказал:
– Мы удовлетворены качеством работы. – И уже более твердо напомнил ему, что в их соглашении обусловлено придерживаться темы «Божественной комедии».
– Мой дорогой мэтр, – добавил Турке, – мы полностью полагаемся на ваш вкус, высоко ценим его, но Адам и Ева здесь неуместны.
– Почему?
– Просто мы предпочитаем держаться подальше от религии. Это слишком по-библейски… – Турке замолчал, сообразив, что разумнее не договаривать.
– Вы не узнаете в них нас самих? – Нас самих?
– Мы ведь потомки Адама и Евы.
– Возможно. Но я предпочел бы оставить этот вопрос теологам. Так вот, если вы сможете поставить вверху «Врат» Данте…
Огюст сказал кратко:
– Я сделаю все, как надо.
Турке заговорил о Делакруа и Энгре:
– Оба они большие художники, гордость французского искусства. Взгляды их резко расходились: один выступал за новое в искусстве, другой – за воскрешение старых традиций. Но, в сущности, оба ратовали за одно и то же.
Турке улыбнулся с видом заговорщика, и Огюст понял, что наткнулся на каменную стену и спорить бесполезно. Помощник министра был неумолим, и от вежливости его становилось не по себе.
– «Врата» не должны утратить духа произведения Данте, его силы, поэтичности. Мы в министерстве будем глубоко разочарованы, если вы лишитесь заказа и…
– Возвратите деньги, – добавил Огюст.
– Как раз этого нам хотелось бы избежать. – Взгляд Турке выражал сожаление.
– Когда я получу следующую сумму?
– Вы готовы принять инспектора из Школы изящных искусств?
– А почему бы нет?
– Это не совсем благоразумно. – Турке говорил мягким, вкрадчивым тоном. Он старался быть как можно любезней. – У вас выдающийся талант, мэтр, было бы жаль испортить дело поспешностью. Почему бы вам не сделать «Адама и Еву» отдельным произведением для собственного удовольствия?
«Адам и Ева» были сняты с «Врат». Огюст понял, что так лучше, но Турке не переставал его возмущать.
Он оставил на несколько дней «Врата» и занялся «Евой» в человеческий рост, по которой хотел сделать фигуру поменьше для Лекока. Он заставил Лизу ходить по мастерской и изучал ее тело. Когда каждая деталь запечатлелась у него в памяти – широкие бедра, полные ноги, трепетные груди, – когда убедился, что она держится совсем непринужденно, он начал лепить. Быстро схватил пропорции ее пышной фигуры, но не решил, какую ей придать позу. Он попросил Лизу остановиться, и на лице ее вдруг появилось непонятное беспокойство. Огюст удивился: Лиза не отличалась застенчивостью. Он провел рукой по животу, проверяя, правильно ли передал его округлость, – рукам он доверял больше всего, – и тут она инстинктивно стыдливым жестом прикрыла лицо и грудь.
Огюст не успел даже высказать недовольство. Она сама дала ответ, которого он не находил. Жест был великолепен. Вот эту стыдливую позу он и должен передать.
– В самый раз для Евы, – прошептал он про себя, – Евы, которую только что изгнали из райского сада. – Он приказал ей застыть в этой позе.
– Ужасно холодно, маэстро, – захныкала Лиза.
– Да-да. – Ноги у нее удивительные. Бедра такие округлые. Слегка согнутое колено, именно так, как надо, передает смущение.
– Нам придется работать допоздна. – Он провел пальцами по ее животу. Это была единственная часть тела, которая казалась ему слегка непропорциональной. Снова ощупал живот, и она вздрогнула.
– Больно?
Лиза задвигалась, тяжело вздохнула и сказала:
– Я устала.
– Скоро кончу. – Он поставил ее рядом с глиняным слепком. Обычно он делал много маленьких моделей, но сейчас не до того. – Может, ты голодна, Лиза?
– Нет, благодарю вас.
– У тебя какой-то большой живот. Видно, в последнее время ела слишком много мучного и жирных подливок?
– Уже поздно.
И вдруг он понял: тут что-то не так. Чувство осязания, на которое он почти полностью полагался, подсказывало, что ошибки нет – живот ее увеличился. Не может быть, успокаивал он себя. У Лизы прекрасная фигура, поэтому он ее и нанял. Огюст приказал ей стоять неподвижно, но она снова непроизвольно приняла стыдливую позу. Он коснулся ее руками, и она задрожала. Это его удивило: чего ей стесняться, он проделывал так сотни раз прежде. Выпуклость стала еще заметней. Да ведь так было у Розы, когда… Не может быть… Огюст вдруг нажал на живот, и она вскрикнула.
– О! – Все стало ясно.
– Я ничего не могла поделать, маэстро! – закричала она. – Не могла!
Он сказал с отвращением:
– Ты беременна.
– Но я выйду за него замуж. Обязательно выйду.
– Не в том дело, дурочка. Ты испортила мне Еву.
– Испортила, маэстро? Разве она не была тоже матерью?
Он изучал статую. Скульптура была реалистична, привлекала внимание, и ее поза была необычной.
– Когда ты должна родить?
– Через несколько месяцев.
– Ты скрывала это так долго?
– Вы не замечали. Думали о своей Еве.
– Кто отец? Лиза не отвечала.
– Пеппино. – Он вдруг припомнил, как нежно они позировали для Паоло и Франчески. Его «Иоанн Креститель»! – Это Пеппино, не так ли?
Лиза упорно молчала, но вся залилась краской. Огюст печально покачал головой.
– Ты погубила мою лучшую модель.
– Мы все-таки можем по-прежнему работать у вас, маэстро?
– С ребенком-то? Я больше не могу на вас полагаться.
Глава XXVII
1
На следующий день Пеппино и Лиза не появились. Огюст вручил Лекоку небольшую скульптуру Евы, и восхищение учителя вознаградило его за то огорчение, которое доставили натурщики.
Он отказался от денег. А когда Лекок начал благодарить, он прервал его, как делал всегда сам учитель. Он помог Лекоку поставить «Еву» так, чтобы свет на нее падал наилучшим образом, и поспешно ушел. Но блеск в глазах Лекока согрел и обрадовал его: не зря он так усердно трудился над «Евой».
Раздумывать было некогда. Нужно было искать новые модели для «Врат» – Сантони исчез вслед за другими. Огюст как раз ждал новых натурщиков, когда в мастерскую вошел Малларме.
Худое, утонченное лицо Малларме придавало его облику особую поэтичность. Он сказал:
– Надеюсь, вы не обидитесь, Роден, я к вам насчет Гюго.
Огюст пожал плечами.
– Чего мне обижаться?
– Одна особа хочет, чтобы вы сделали бюст писателя.
– Но не сам Гюго? – Огюст был готов настроиться воинственно.
– Нет, дорогой друг, не Гюго. В том-то и вся трудность. Бюст надо сделать втайне. Гюго не уговоришь позировать. Он твердит, что это слишком утомительно. На самом деле, видимо, просто не хочет оставить потомкам свой портрет в старости. Вы подумаете об этом предложении, Роден?
– Кто же заказчик?
– Жюльетта Друэ. Вы знаете, кто она?
– Конечно. Но что из этого?
– Она так хочет. Я предупреждал, что вы очень упрямы, но она настояла, чтобы я с вами поговорил. Она слышала, что вы единственный скульптор, который может сделать правдивый портрет в таких условиях.
– Кто ей это сказал? Вы, Малларме?
Малларме нахмурился и тихо проговорил:
– Можете винить меня, но вы ведь сами говорили, что согласны лепить Гюго на любых условиях.
– Ну, а Жюльетта Друэ?
Малларме заговорил с горячностью, какой Огюст за ним раньше не замечал:
– Она замечательная женщина, Роден, и я не преувеличиваю. Она была преданна Гюго на протяжении пятидесяти лет, как ей ни доставалось от него, а обращался с ней он действительно плохо, изменял со многими, но, правда, никогда не оставлял. По-видимому, когда прошла любовь, он стал чувствовать себя ее покровителем. А она всегда боготворила его, защищала, боролась за него, с первого дня их знакомства – она была тогда одной из первых красавиц Парижа.