Прошло несколько дней, а настроение Камиллы не улучшалось; в новую мастерскую не завезли материала, и Огюст решил проявить строгость. Он не знал, произошла ли задержка по вине Камиллы или по вине маленького Огюста, но рассердился на нее: могла бы и позаботиться.

Огюст отправился в главную мастерскую, но не застал ее там. Его это встревожило – ей велено было работать над одной из ее собственных скульптур, пока он не позовет. Придя в мастерскую на площадь Италии, он облегченно вздохнул: она была там – на какое-то мгновение ему показалось, что Камилла его покинула. Вид ее не понравился Огюсту. Почему она так печальна, когда у него такой творческий подъем? Он объявил:

– Я решил закончить «Поцелуй». Ты снова будешь моделью.

Но, вопреки его ожиданиям, Камилла нахмурилась и сказала:

– Надо продолжать «Бальзака», сейчас это главное.

– Как и «Поцелуй». Я решил сделать окончательный вариант.

– А как быть с мужской фигурой?

– Я лепил ее по памяти. – Он не сказал, что вылепил любовника таким, каким хотел бы быть сам: стройным, высоким, гибким, широкоплечим, с узкой талией и длинными ногами. Он всегда сожалел, что у него ноги короткие, хотя и не такие, как у Бальзака, но все равно до воображаемого идеала далеко.

Но на этом дело не кончилось. Она спросила:

– А как же с Пьером? Будет ждать?

– Конечно. Где ему еще столько заработать? Кроме того, Огюст хотел приостановить работу над «Бальзаком», пока замысел созреет окончательно, и отдохнуть, завершая «Поцелуй», что было куда проще. Он твердо сказал:

– Начнем завтра с утра, в этой мастерской, в нашей мастерской.

Пока костюм не был окончательно готов, он продолжал платить Пьеру и лепил Камиллу для «Поцелуя». Он заставлял ее прохаживаться, сидеть и принимать различные позы, изучая игру света и теней на ее прелестном теле. У него было много пробных вариантов, иные еще с тех времен, когда он только полюбил Камиллу, но лишь теперь эта группа удовлетворяла его.

Вначале он закончил фигуру мужчины – тот сидит на скале, изгиб которой подчеркивал пластичность объятий любовников. Затем стал лепить Камиллу с нежностью влюбленного. Его сильные искусные пальцы прикасались к ее телу, и он снова почувствовал себя молодым. Он говорил ей:

– Человеческое тело – это средоточие всех чувств.

Она иного мнения, и пускай, но сейчас он должен заставить ее думать так же. Лица ее будет почти не видно; ее прекрасное тело должно передать всю гамму чувств, говорить само за себя.

Однажды он в отчаянии прекратил работу. Скульптура не передавала его замысла. Огюст придирчивым взглядом посмотрел на Камиллу и вдруг понял: он лепит ее теперешнюю, а не такую, какой она была раньше. Ей уже тридцать четыре, фигура стала тяжелее, хотя тело по-прежнему оставалось стройным и гибким, – для него оно всегда было идеалом. «Но оно уже не так совершенно, как раньше», – с досадой подумал он.

Отныне Камилле пришлось ограничить себя в еде. Она протестовала, сопротивлялась, сама мысль об этом повергла ее в панику, напоминая, сколько лет прошло с тех пор, как они встретились. Но его настойчивость подчинила ее. Он говорил: «Я не могу без тебя, дорогая», и доказывал это, со всей страстью обнимая ее и с не меньшей страстью лепя, и она не могла не уступить. Он ел, спал и работал в их мастерской, а в главную заходил только присмотреть за помощниками и уплатить Пьеру. Вернувшись к «Поцелую», Огюст ни разу не съездил в Медон, и Камилла лелеяла мысль, что наконец-то он решил расстаться с Розой.

Он не говорил Камилле, что до него доходят слухи, как горько сетует Роза – так долго он еще никогда не отсутствовал, – и что у Розы среди его учеников в главной мастерской есть шпионы, которым она платит. Это не имеет значения, уверял он себя. Главное сейчас – закончить «Поцелуй» и «Бальзака». Роза должна следовать советам, что он ей дал, когда перевез в Медон:

– Дорогая, тебе нечего скучать, когда я в Париже. Тут солнце, свежий воздух, никаких сквозняков и сырости, и спаться будет лучше, тебя ведь всегда тянет на природу.

Огюст уверял себя, что достаточно заботится о Розе, но по мере того как Камилла худела и становилась похожей на ту девушку, которую он встретил много лет назад, он все больше пугался.

Ведь Камилла всего на год старше маленького Огюста! От этой мысли было одно спасение: работа, работа, работа, и Огюст лихорадочно погружался в нее.

Шел ли дождь или светило солнце, завывал ли ветер или стоял тихий погожий день – в эти недели он не замечал ничего, тяжко трудясь с утра до ночи.

Камилла жаловалась, что он никогда не кончит – сегодня что-то меняет, завтра возвращается к прежнему. И Огюст отвечал:

– Выражение твоего лица тоже все время меняется.

– Выражение лица? Ты же лепишь мою грудь!

– Верно. Но и она меняется каждую минуту. – И, не обращая внимания на ее раздражение, он перевязал грудь лентой и воскликнул: «Какой прелестный изгиб!»

– Ты бы придрался и к самой Венере, – сказала она.

– Несомненно, но теперь я леплю тебя.

Огюст охватил ладонями ее груди, чтобы почувствовать их линии, и стал поспешно переводить живую теплоту тела в глину. Затем ощупывал мускулы ног, изгиб шеи. Она пошевельнулась, не в силах сдержать охватившее ее желание, а он рассердился. И пока она удивлялась силе его воли, он прикрыл куском материи ее груди и сказал:

– Я не хочу отвлекаться.

На следующий день, желая убедиться, правильно ли он передает контуры спины, он заставил ее лечь на холодный пол. «Иначе поза будет неестественной», – объяснил он. Зажал ее тело между колен, пригнул голову к полу и так лепил спину, ощупывая большим пальцем, и затем этим же пальцем, который еще хранил тепло ее тела, передавал его изгибы в глине.

– Ты никогда не кончишь, – взмолилась она.

Он резко ответил: «Нет, кончу, если будешь мне помогать».

К изумлению Камиллы, Огюст действительно скоро закончил. Еще несколько дней он трудился над руками любовников, ворча про себя:

– Ты слишком напряжена, словно стыдишься. Подожди, еще придет время горевать, когда увянут груди и опадут ягодицы. – И вдруг бросил работу и сердито заметил: – Глина как тесто. Жаль.

– Чего жаль? – Ей разрешено было сидеть – уже облегчение.

– Что глина такой материал. Не стоит затраченного на нее труда.

– Тогда, может, попробовать другой материал?

– Я и собираюсь. Я всегда хотел сделать тебя в мраморе. Для женщины лучше мрамор, для мужчин – бронза. – Он рассматривал пару, целующуюся со страстью и нежностью, и сказал: – Подойди сюда!

Она подошла к нему, ее тело было таким же стройным, как в молодости.

– Да, Огюст?

– Хочу знать твое мнение.

– Тебе действительно интересно?

– Конечно, – нетерпеливо сказал он. – Ты же скульптор. И притом хороший. У кого же мне спрашивать совета?

Вид скульптурной группы доставлял ей почти физическое наслаждение, но грубоватый тон Огюста раздражал, и она промолчала.

– Ну? – На лице его мелькнуло сомнение. – Обе фигуры совсем неплохи, верно? Во всяком случае, совсем как живые.

– Да, – насмешливо подтвердила она. – Совсем как живые, в том-то и ужас.

Он понял, что она дразнит его.

– Да, наверное, они будут иметь скандальный успех. Какое сегодня число?

– Не все ли равно? На «Бальзака» осталось меньше полугода.

– Успею, – уверенно сказал Огюст и вновь устремил взгляд на группу.

– Девушка слишком откинулась назад. – И когда Камилла нахмурилась, словно он критиковал ее самое, добавил: – Но ведь это любовь. Ты права, дорогая, в мраморе они будут великолепны.

В этот вечер чувство радости и благодарности друг другу за совместный труд переполняло их. Ночью Огюст никак не мог заснуть, Камилла уже давно спала сном праведницы, а он все бодрствовал. «Поцелуй» – это удача, истинное выражение их любви, но «Бальзак» должен быть значительней. А ему уже скоро пятьдесят семь, он уже старше Бальзака на шесть лет, и этот творческий подъем не может длиться вечно. Но сегодня Огюст чувствовал себя вдвое моложе.