— Не… смог, — память о прошлой ночи заставила сжаться в усилии сдержать плач внутри, но слёзы всё равно просочились и защипали. Полина сделала вид, что глаза чешутся.

— Вы поссорились? Он тебя выгнал?

Она, плача, прочертила носом горизонтальную линию в воздухе, мол, нет.

— Это из-за него? Из-за его отношения?

Вторая невесомая горизонтальная черта.

— Мне позвонить ему? — сдвинул рыжие брови папа и достал телефон, одной рукой придерживая руль.

Если бы Полина могла прорезать воздух носом, это бы случилось от её настойчивого отрицания.

— Поля, — укорил Андрей Васильевич. — Ты не забыла о том, что я твой отец, и мне можно доверять любые секреты?

— Папочка, я… — Полина нашла в бардачке бумажные салфетки. — Это так просто не объяснишь. Давай доедем домой. Я устала.

— Не устрой мне тут залив, — посоветовал в ответ папа.

Увидеть маму стало не меньшей радостью. По первости, как вышла замуж, Полина приезжала домой в Балясну каждую неделю. Утешалась от встреч с родителями и уезжала в отчаянии и опустошенности от воспоминаний о Максе. В то время и субботние исчезновения Юры не так беспокоили её — она находила себе иной повод почувствовать себя несчастной. А потом сделала над собой усилие и перестала ездить, ссылаясь на работу. И стало легче забыть Макса. Но сложнее — отпускать Юрца.

Она ничего тогда не знала… Дура, дура.

— Полюшка. — Мама не сводила с дочери влюблённых глаз, а птицы по-старому чирикали на жёрдочках. — Ты выросла, повзрослела, что ли! Совсем другая девочка! Неужели, это моя крошка? Семейная жизнь тебе на пользу!

Полина копала ложкой жульен и держалась бодряком, хотя папа то и дело посматривал на неё сочувственно.

— Спасибо, мамочка.

Они говорили про её работу и невгородские привычки, про дожди, фонтаны Петерштадта и белые ночи на Юриной яхте. Полина старалась заваливать маму приятными впечатлениями — расстраивать её и пугать всей свалившейся на Полину мистикой не было желания. Незачем.

— Ты не планируешь поступать дальше учиться музыке? — спросила мама, сложив руки замком у шеи. — Максим весной выступал в Малине в рамках фестиваля молодых…

— Катя, — остановил маму папа. Та осеклась, испугавшись, что лезет куда не просили, но Полина накрыла её запястье своим.

— Я… Думаю об этом, мамочка. Мне нужно воскресить гобой.

Глаза у мамы прямо-таки засияли.

— Ты решила вернуться!

— Я пока ничего не решила. — Полина отправила в рот ещё кусочек восхитительного жульена. — Но у меня есть желание играть.

— Боже, ты услышал мои мольбы! Я самая счастливая мать на свете! — Театральность сопутствовала маме в любом разговоре, и это не могло не улучшить настроение Полины. Папа же наоборот поправил очки и стал серьёзен, будто чувствовал, что рвение дочери не к добру.

Впервые за много дней и недель Полина открыла дверь в свою комнату. Уют и ностальгия пахнули на неё из этого маленького пространства с ажурными шторами, создававшими на полу теневые узоры райских птиц, и нотными альбомами, распиханными по шкафам. Армия плюшевых зайцев, медведей и динозавров, выстроенная шеренгой вдоль стеночки, казалось, только и ждала появления своей принцессы. Как у Дины в комнате, у Полины по полкам были расставлены награды и дипломы. «За участие», «За победу в конкурсе» — Полина помнила каждую и предшествующие ей усилия. Первых мест она заняла за жизнь немного, но старалась быть лучшей. И это становилось невозможным, когда на пути к победе появлялся Макс. Он неизменно опережал её.

Пустой пюпитр сиротливо приткнулся в уголке, хотя было время, выжидательно стоял посреди комнаты. Зелёное в бабочках покрывало на кровати, и там же поперёк, как безмолвный укор — футляр с гобоем. Полина присела на край своей мягкой постели и ласково провела кончиками пальцев по полированному рыжему дереву футляра.

Гобой знал, что его время придёт. Что он ей пригодится. Он ждал её внутри. Все эти месяцы.

Хотелось достать его немедленно и наградить за терпение, но Полина сдержала порыв. Папа наблюдал за её действиями из приоткрытой двери, и Полина плечом чувствовала его полный тревог взгляд.

— Пап, — позвала она, не оборачиваясь, так как не знала, с чем подступиться к расспросам. — А мы, Дуровы, всегда были Дуровы? Ну… Кто наши предки? Где наши корни?

— Поля. — Папа вошёл и прикрыл за собой дверь, что раньше делал, когда собирался отчитать дочь за плохо отработанную репетицию. Та насторожилась. — Тебя начала интересовать наша история? Мама права, ты в самом деле повзрослела.

Он мягко открыл футляр и вынул Полинин гобой. Собрал при ней и особенно пристально, критически оглядел трость, будто искал на деревянном мундштуке трещинки или сколы. Убедился в пригодности и передал Полине.

— В Вернисаже хранится одна средневековая реликвия, и тебе стоит знать об этом. Зал баернских ремёсел. Как-нибудь своди мужа. Это подлинный пастуший шалмей тринадцатого века. Кстати, прапращур гобоя. Как ты думаешь, — папа обнял Полину, и та прильнула к его сильному плечу, — почему стада послушно бредут за дудкой пастуха?

— Ну-у-у, — рассудила та, — есть хотят и идут. Привыкли.

— Потому что пастух приучил их внимать его тональности. Если проще — он играет мелодию их душ. Почему змея выползает на дудку факира? Потому, что факир знает вибрацию души змеи и способен воздействовать на неё через звуки. Так можно призывать и вести за собой любое живое существо, способное слышать. Ведь слово «трубадур» происходит от слова «тропа» или «троп» — «оборот», «переход». Вот какой силой в умелых руках обладает музыка, дочь.

— Труба… Дурова, — догадка проползла у Полины змеёй по позвоночнику. — Папа! А как это делается? Как распознать чужую тональность? Как заставить следовать за собой?

— Я тебе здесь не подсказчик. — Отец поправил очки. — Сам не пробовал. Но говорят, средневековые трубадуры сочиняли музыку на ходу. Думаю, это своего рода инсайт, наитие. Так же, как мы играем на публику и ловим её настроение… Как это у вас, молодёжи говорится? Вайб. — Он щёлкнул артистичными пальцами.

— Ага, — кивнула Полина, грея трость, и повторила, чтобы получше запомнить. — Вайб.

— Это то, что я знаю от отца. А он — от твоего прадеда.

— Значит… У нас тоже семейное ремесло?

Папа нежно протянул между пальцев прядь её волос и зацепил ей за ухо.

— Времена преходящи, дочь моя, а музыка вечна. Я же тебя не заставлял брать в руки гобой. Ты сама тянулась к музыке. Как и я. Как и твои предки. Это в крови.

Полина отвернулась. Прощупала родные клавиши деревянной дудки и, уняв дрожь, спросила:

— И… У тебя бывают странные сны, знаешь, кошмары про… Про крыс, ну, про то, как…

— Постоянно.

Полина резко вскинула голову и наткнулась на долгий и понимающий взгляд таких же как у неё спело-зелёных глаз в обрамлении возрастных морщинок.

— Пап. — Она уже открыла рот, чтобы признаться папе в том, что Невгороду угрожает чума, её муж — крыса-оборотень и гамма-винтик в обширной системе жёсткой иерархии, а сама она приехала, чтобы вернуться туда, к нему со знанием и гобоем и…

И встретить смерть. Возможно.

Стоило ли ей говорить ему об этом?

Будь она на его месте — отпустила бы собственного ребёнка на героическую погибель?

— Да, милая?

— Ам, спасибо за информацию, — невпопад ответила Полина.

— Не за что. — Папа подобрал одного из любимых дочкиных зайцев, шутя, дотопал им до неё и чмокнул игрушкой в нос. Поднялся и вышел. Полина сидела с бойко стучащим сердцем.

Всё ясно. Всё… Но…

Телефон как всегда оборвал мысли слишком внезапно. Как крысиный укус.

Полина удивилась, увидев, кто звонит.

— Зина, привет!

— Сколько лет, сколько зим! Ты совсем окультурилась, нас, баскалей, уже и вниманием не балуешь! — защебетала подруга детства. Полина мельком подумала, что ту бы хорошо свести с Миланой — вот бы получился зажигательный тандем!

— Ну что ты, Зинка, я захлопоталась просто.