В общем, жизнь заключенного в тюрьме — это настоящий ад. С момента, когда ворота тюрьмы закрылись за заключенным, он полностью находится во власти администрации, а его жизнь — в постоянной опасности. Тем не менее, несмотря на все опасности и неудобства, свалившиеся на меня, это только укрепляло мою решимость и придавало мне больше смелости в решении пройти через этот суд, и хотя администрация пристально за мной следила, чтобы найти повод со мной расправиться, я был всегда начеку, чтобы не дать им такого повода. Часто это были настоящие провокации и грязная игра с целью представить мои действия как неподчинение и сопротивление. Но я был очень осторожен. Меня поддерживало одно: необходимость смыть постыдное обвинение в ритуальном убийстве с доброго имени еврейского народа. Это выпало на мою долю, это надо было сделать через меня, и чтобы это произошло, я должен был выжить. Я должен был сделать все, что в моих силах, я должен был вынести все не жалуясь, но враги моего народа не должны были восторжествовать.

Дни тянулись очень медленно. Когда, наконец, будет мой суд? Были дни, когда я был близок к безумию. В такие моменты я смотрел на своего охранника и на самого себя и не верил, что все это реально. Неужели это я лежу на холодном грязном полу, среди ползающих тварей, неужели это тот самый Мендель Бейлис, который занимал важное положение, одевался как другие люди и жил мирно с женой и детьми? Я испытывал душевные муки, которые невозможно было ни вынести, ни описать. Безделье и постоянная тревога лишили меня сна. Если иногда мне удавалось заснуть, меня преследовали страшные кошмары, от которых я уставал еще больше. Ночью мне обычно снилось, будто меня ведут на экзекуцию либо преследуют, душат и избивают. Я просыпался без сил, дрожа от страха в попытке убежать от моего преследователя. Когда, проснувшись, я видел, что по-прежнему нахожусь в тюрьме — в настоящей тюрьме, а не в пыточной камере моих снов, я чувствовал своего рода облегчение. Нервное напряжение ослабляло меня, и я боялся, что не выдержу. Я пытался найти утешение в мысли о скором приближении суда. Он ведь должен был наступить. Мир узнает правду — мир узнает, что я невиновен и что еврейский народ не запятнан ужасными наветами его врагов. Евреи не убивают христиан и не пьют их кровь.

Однако день суда еще не был назначен. Судебные власти еще не были до конца уверены в том, что им следует делать. Сначала мне сказали, что суд будет в марте; потом отложили на апрель. Не было никакой определенности. Почему они сомневались? Почему так медлили?

Все было очень просто. Обвинительное заключение было готово, но никто из тех, кто был заинтересован в его продвижении, не был им доволен. Следователь Фененко сам говорил мне, что он меня не обвинял, что материалы, собранные следствием относительно убийства, не давали ему основания осудить меня, тем более обвинить в ритуальном убийстве.

Но прокурор был упрям: дело против меня должно быть подготовлено любой ценой. Еврея надо посадить в тюрьму, чтобы остальные евреи запомнили это на многие годы. Вот почему было создано обвинительное заключение, не имевшее под собой никакого основания.

В начале мая 1913 года обвинительное заключение было официально представлено суду высшей инстанции Киевской губернии, чтобы этот суд принял дело к рассмотрению и назначил дату. Для меня начался новый период отчаяния. Если дело будет рассматриваться как обычное убийство, в нем нет никаких доказательств, на которых можно было бы построить обвинение лично против меня. Все имеющиеся показания вынудят власти арестовать Веру Чеберяк вместе с ее шайкой воров и выдвинуть против них обвинение. Но поскольку царь лично изъявил желание, чтобы судили еврея, а высшие чиновники, естественно, хотели ему угодить, они были вынуждены начать судебное дело против еврея, то есть против меня. И если дело должно было быть, так сказать, “ритуальным”, то почему это не упоминалось в обвинительном заключении? Поэтому выдвинутые обвинения не удовлетворяли тех, кто был заинтересован в обвинении. Я был “ни рыба, ни мясо”, “ни ритуальный, ни неритуальный”, то есть царь будет недоволен, и значит, евреи выиграли первый раунд.

После долгих обсуждений, споров и мелочных копаний суд был назначен на начало мая. Я уже упоминал, что убийцы Андрюши обвинялись в заранее обдуманном злом умысле и причинении жертве жестоких пыток. В обвинении упоминалось, что “два еврея, одетых в необычную одежду, приходили к Бейлису”, что свидетели видели, как евреи молились, и что “Бейлис каждый год на пасху печет мацу”. Были перечислены некоторые другие подобные факты.

Готовясь к разным поворотам событий, мои адвокаты требовали привлечения экспертов и ученых. Среди прочих они требовали присутствия профессоров Коковцева, Тихомирова и Троицкого — профессоров теологии и еврейского языка в высших учебных заведениях для духовенства. Они также требовали пригласить в качестве экспертов бывшего прокуратора Священного Синода князя Оболенского и Германа Штрука с теологического факультета Берлинского университета.

Однажды, погруженный в мысли о предстоящем суде, я услышал шум в коридоре, предвещавший открытие многочисленных замков в моей камере. Я решил, что сейчас увижу злобные лица охранников, пришедших сообщить о дне суда. Замки скрипели, дверь открылась, но вместо охранников вошел Григорович-Барский. С присущей ему добротой и сердечностью он стал меня подбадривать и спросил, как обращается со мной администрация.

Потом он сказал: “Господин Бейлис, ходят слухи, что несмотря на представленное Вам второе обвинительное заключение, суд не состоится”.

“Почему?”, — спросил я, одновременно обеспокоенно и удивленно.

“Очень просто, — ответил он. — Слишком много доказательств против настоящих убийц. Публике и официальным лицам стали известны новые факты. Русский журналист Бразуль-Брушковский собрал новые материалы и представил их полковнику Иванову из Охранки. Сведения, собранные этим журналистом, настолько важны, что, скорее всего, расследование будет начато заново, и есть вероятность, что ваше обвинение будет полностью отменено. Конечно, это будет горькая пилюля для ваших обвинителей, и они не сдадутся без боя, но им, очевидно, придется отступить”.

Радость моя была так велика, что я начал плакать. “Не плачьте, — сказал растроганный Барский, — я очень хорошо понимаю ваше положение. Верьте, что в конце концов Вас освободят. Конечно, трудно предсказать, сколько времени они будут это тянуть. Вы сами видите, что они делают все возможное, чтобы запутать это дело. Но мы очень надеемся, что их усилия ни к чему не приведут. Если не сейчас, то немного позже им придется Вас освободить”. Барский попрощался со мной с сердечным пожеланием увидеть меня свободным в кругу моей семьи.

Я был вне себя от радости. Все обвинение против меня рассыпалось на части. Были найдены настоящие убийцы. Понятно, на расследование требовалось время. Если бы все официальные лица и интриганы, которые занимались моим делом, действительно хотели найти настоящих убийц Ющинского, им надо было просто арестовать Веру Чеберяк и ее шайку с той же энергией, с которой они действовали против меня: достаточно было их арестовать в самом начале расследования, еще до моего ареста. Но “они” этого не хотели.

А что теперь! Правда все равно откроется. Даже черносотенцы начинали понимать, что меня без вины бросили в тюрьму и придется освободить.

Я испытывал радость по поводу приближающегося освобождения. Я почти забыл все страдания прошедшего года и представлял в своем воображении утро, когда надзиратели придут и скажут: “Бейлис, Вы свободны! Можете идти домой. Вы невиновны”.

Новое развитие событий, объявленное Барским, ввело меня в состояние нетерпеливого беспокойства. Как только в коридоре раздавались шаги, я был уверен, что идут сообщить о моем освобождении. В напряжении и нетерпении прошло несколько дней. Видя, что мои надежды не осуществляются, я начал сомневаться. Кто знает, основана ли информация на надежных фактах? Может, мой адвокат просто хотел меня подбодрить. Возможно, дело приняло такой плохой оборот, что они хотели укрепить меня, чтобы я мог вынести предстоящие горькие дни.