В конторе у него спросили: “Почему ты ударил Бейлиса?” Он ответил:

— Я попросил у него как у друга уступить мне стул. Он не разрешил, и я его ударил.

— Он твой друг? — сурово спросил смотритель.

— Понимаешь, он берет наших детей и пьет их кровь. Неужели он будет тут нами командовать?”

— Ты сам видел, как он убивал детей? — спросил смотритель.

— Нет, мне рассказали.

— Хорошо, тогда вот тебе, — и смотритель сильно его избил.

Меня перевели в другое помещение, потому что я не мог оставаться рядом с моим другом — крестьянином. В этой камере было всего двенадцать человек, в большинстве своем мелкие чиновники, полицейские и им подобные, которые совершили мелкие проступки. Все они подозрительно ко мне отнеслись.

Через несколько дней меня вызвал смотритель и спросил, относятся ли ко мне в новом помещении так же плохо, как и в старом. Когда я сказал, что лучше, он ушел. На новом месте я заметил, что охранник брал у заключенных письма для передачи на волю и приносил ответы, всего за несколько копеек.

Тем временем новостей от моей семьи я не получал. Будучи в хороших отношениях с Козаченко, я сказал, что хотел бы послать весточку семье. Я написал письмо, постаравшись не оставить пробелов, чтобы никто не мог ничего вписать. В письме я спрашивал о самочувствии жены и семьи и о причине их молчания и бездействия. Почему они ничего не предпринимают? Я был невиновен. Наверное, я никого не интересовал. Я написал, что не знаю, смогу ли выдержать дальнейшее заключение. Я также упомянул, что подателю письма надо дать пятьдесят копеек и ответ для меня.

Я дал письмо охраннику, и он потом принес мне ответ. Я прочитал его и тщательно уничтожил. Через несколько дней он спросил меня, хочу ли я отправить еще одно письмо. Я отказался.

Вскоре должен был состояться суд над Козаченко. Он как-то подошел ко мне и сказал: “Послушай, Бейлис, весь мир знает, что ты невиновен. Когда меня выпустят, я сделаю для тебя все, что смогу. У меня есть достаточно информации от заключенных, которые знают настоящих убийц”.

На суде его оправдали. Он вернулся на ночь в тюрьму. Утром, когда он уходил, я дал ему письмо для моей жены. Я написал, что податель этого письма расскажет ей мои новости.

Все это было в среду. В пятницу вечером меня вызвали в контору. У меня было плохое предчувствие. Меня встретили два чиновника — инспектор и еще один. Инспектор спросил:

“Вы писали письма семье?”

Сначала я не знал, что сказать. Все мои подозрения пали на Козаченко, который с самого начала казался мне подозрительным. Я решил, что, наверное, это он передал мое письмо чиновникам, чтобы заслужить их благосклонность. Я не подозревал охранника в предательстве. Тем более что он принес мне ответ. Поэтому я не хотел создавать ему проблем и сказал инспектору: “Я передал письмо с Козаченко”. В ответ он прочитал мне оба письма, в том числе то, которое я дал охраннику. Я понял, что это была западня, подстроенная мне с самого начала охранником, чтобы заполучить мои письма и отдать их начальству. Мне приказали вернуться в тюрьму.

Часа через два, в пятницу вечером, когда все правоверные евреи сидели за праздничными столами и пели “змирот”, дверь нашей камеры открылась, и мне строго приказали: “Соберите вещи и следуйте за мной”.

Я взял свои вещи, и меня привели в маленькую камеру, в которой было невероятно холодно. Я осмотрелся: в камере никого не было. Я умолял охранника дать мне хотя бы матрас. Он ответил: “Завтра, но это не важно. Ты ночью умрешь”.

Он закрыл дверь. Я сидел на холодном, мокром полу и дрожал от холода. В непередаваемых страданиях я ждал наступления утра. Мысли о письмах не покидали меня. Я боялся, что раз письма попали в руки чиновников, они могли арестовать мою жену. Утром пришел помощник смотрителя. Я умолял его либо приказать обогреть камеру, либо отдать приказ застрелить меня и положить конец моим мучениям.

От ответил: “Сам я не могу ничего сделать. Я попрошу указаний. Подождите час”.

Он вернулся через час, и меня перевели в маленькую, но теплую камеру.

Я ждал воскресенья. Пришло воскресенье, но никого не было, и продуктовой передачи тоже не было. Я был уверен, что мою бедную семью арестовали. Возможно ли, что на свободе не осталось никого, кто мог бы обо мне позаботиться? Я слышал детские голоса в тюремном дворе, и мне казалось, что это голоса моих детей. Я думал, что их и жену бросили в тюрьму.

В понедельник пришел сам смотритель. Я спросил: “Почему я ничего не получил в воскресенье? Из-за писем?”

От ответил: “За письма Вы получили “строгое заключение”. Это запрещено. Что касается продуктовой передачи, это не наша вина: очевидно, что-то произошло у Вас дома. Я выясню”.

Я воспользовался случаем и попросил прислать еще одного человека в камеру — приличного человека, потому что от одиночества можно сойти с ума. Он пообещал удовлетворить мою просьбу и ушел.

Через час в камеру ввели двух молодых людей. Их ноги и руки были скованы цепями. У них был довольно дикий вид. Наверное, убийцы. Я бы с радостью отказался от их компании. Но мне пришлось скрыть свои чувства и смириться. Все равно ничего нельзя было сделать.

Прошло еще несколько дней. Однажды утром мне вручили письмо от жены. Она писала, что плохо себя чувствовала, не могла прийти сама, поэтому передает деньги. Меня подбодрило, что они все дома. Но почему я в тюрьме? Что со мной сделают? Сколько времени будут продолжаться мои несправедливые, незаслуженные мучения? Когда наступит конец моим несчастьям?

Эти вопросы не оставляли меня. Я весь день двигался, как выживший из ума человек. Неужели никто не возьмется за мое дело? Неужели нельзя ничего сделать для моего освобождения?

12 января меня вызвали в участковый суд для получения обвинительного заключения. Моей радости не было границ. Что бы ни произошло, я хотел знать мое положение, знать, в чем меня обвиняют.

Меня повели в участковый суд. На мне был русский красно-коричневый овчинный полушубок, на ногах туфли без подметок. В суде я увидел жену и брата, с которым давно не виделся. Однако поговорить нам не дали. Утром до похода в суд я получил от них письмо, в котором говорилось, что я должен буду заявить в суде, что в качестве адвокатов я пригласил господ Грузенберга, Григоровича-Барского и Марголина.

Мне выдали обвинительное заключение. Когда я понял, что в нем написано, я был ошеломлен. Нет, меня не обвиняли открыто в “ритуальном убийстве”. Меня обвиняли в убийстве Ющинского или в пособничестве другим в его убийстве. Меня обвиняли в соответствии с законом о преднамеренном убийстве, при котором смерть жертвы наступила от телесных пыток либо жестоких мучений перед смертью. В случае осуждения закон требовал 15 — 20 лет каторги.

Конечно, будь это обычное уголовное дело, обвинительное заключение было бы чем-то вроде личного “ложного обвинения”, навета. Однако, поскольку расследование были направлено на то, чтобы превратить это в дело о “ритуальном” убийстве, оно выросло в “ложное обвинение” против еврейского народа. Меня удивил Фененко. Он сказал, что не обвиняет меня, и тем не менее, составил обвинительное заключение. Как мне потом рассказали, сначала он намеревался отменить его, поскольку против меня не было никаких доказательств. Он сам это сказал, но прокурор киевского окружного суда вместе с печально известным Замысловским и всей бандой черносотенцев вынудили его сформулировать обвинительное заключение. Нужно помнить, что Фененко даже не собирался меня арестовывать. Все это сделал прокурор Чаплинский. Однако “высшие власти” все равно были недовольны обвинением. В своей основе оно было слабым. Кроме того, власти сильно хотели, чтобы дело имело ритуальный характер. Прокурор приложил все усилия, чтобы внести в обвинительное заключение, что Ющинский был убит в “религиозных целях”. Мне рассказали, что Фененко несколько раз вызывали к Министру юстиции в Санкт-Петербурге, но он оставался непреклонным.