В кабинете Председателя суда я увидел присяжных — крестьян, которые меня судили. Когда я вошел, один из них потянул меня за пальто. Позже я узнал, что это был один из тех, кто был на моей стороне. Он хотел, чтобы я понял, что он мой друг и сделал для меня все, что мог. Он, по-видимому, боялся сказать вслух: “Мы ведь тебя вытащили”.

Председатель суда попросил присяжных выйти, и мы остались одни.

“Господин Бейлис, — сказал он, — Вы свободный человек. Я не имею права задержать Вас ни на минуту. Вы можете идти домой”.

Я уже хотел попрощаться с ним, когда он поднял руку и начал медленно говорить: “Подождите минуту. Я хочу Вам что-то сказать. Я думаю, что Вам лучше провести эту ночь в тюрьме”.

Я не мог поверить тому, что услышал. Они с ума сошли, что ли? Разве я для того прошел через бесконечные страдания и унижения и достиг этого великого дня освобождения, чтобы снова вернуться в тюрьму? Почему мне отказывают в радости окончательного воссоединения с семьей?

Конечно, ничего хорошего от этого судьи ждать не приходилось, особенно после его итоговой речи, которая была просто подстрекательской. Он сразу заметил мое беспокойство и попытался меня успокоить.

“Успокойтесь, господин Бейлис. Уверяю Вас, что делаю это для вашего собственного блага. Наш приговор был неожиданным. Пробудились стадные чувства, а Вы знаете, как трудно быть ответственным за возможные случайности в такой ситуации. Вы должны также помнить, что здесь, в Киеве, в присутствии его величества был убит премьер-министр Столыпин. Вы знаете, что это значит. Это произошло не так давно. Никто не может нести ответственность, когда люди возбуждены. Кроме того, поскольку Вы выдержали все испытания двух с половиной лет, то, конечно, сможете выдержать еще одну ночь. Проведите ее в тюрьме. Тем временем люди немного остынут. Утром Вы сможете пойти домой”.

Я чувствовал, что он говорит все это не просто из симпатии ко мне. Но что я мог сделать? Я боялся, что в случае моего отказа, он способен сыграть со мной какую-то шутку. У меня не было гарантии, что этого не произойдет. Я опасался надзирателей, с которыми у меня была утром стычка и которые угрожали мне смертью, если я вернусь в тюрьму. Тем не менее, я согласился провести эту ночь в тюрьме.

“В таком случае, — сказал он, — нужно написать официальное прошение. Какую причину приведем?”

Он подумал и сказал: “Давайте напишем от вашего имени, что Вы просите разрешения провести ночь в тюрьме, чтобы вернуть государственную одежду и урегулировать расчеты с администрацией тюрьмы”. Он написал прошение, и я его подписал.

Тем временем в комнату вошел начальник полиции.

“Ну, что, Бейлис, хотите идти домой? Поздравляю с оправданием”.

Судья сделал кислое лицо. Ему явно не понравился дружественный тон начальника полиции, и он сказал: “Бейлис проведет ночь в тюрьме. Позаботьтесь о конвое”.

Сопровождающий полицейский отвез меня в тюрьму, но на этот раз не как заключенного, а как свободного человека. Я ехал в той же черной карете, но ситуация была другой. Обычно внутри было темно. Теперь в углу горела лампа. Обычно я ехал один. Теперь начальник полиции был со мной в карете, дружелюбный и вежливый. Он угостил меня папиросой, и мы разговаривали по дороге. Он засыпал меня вопросами. Он хотел знать всю историю моего пребывания в тюрьме и что я чувствовал во время суда. “Слава Б-гу, — сказал он. — Все закончилось. Я сам чуть не заболел от волнения. Я отвечал за Вас и за порядок в городе в последние два месяца. Я должен был быть начеку, чтобы с Вами ничего не случилось. Могу Вас заверить, что было непросто держать под контролем возбужденную толпу. Я рад, что Вас освободили”.

Мы снова приближались к темному, мрачному зданию тюрьмы, но у меня было легко на душе. Я был свободен. На одной из улиц карета вдруг остановилась. Начальнику полиции объяснили, что вдоль дороги поставлены военные патрули, чтобы очистить улицы от людей.

Бейлис с семьей после освобождения

Карета остановилась у ворот тюрьмы. Открылась дверь, и появились тюремные чиновники и охрана. В прошлом, когда я возвращался из суда, они всегда были угрюмыми, со свирепым выражением лица. Они глумились надо мной и грубо со мной обращались. Каждый считал своим долгом что-то сказать. “Двигайся”, “Не ползи”, “Иди как мужчина, кровопийца”. В этот раз все было по-другому. Вчерашний преступник стал уважаемой личностью. Они не только не подталкивали меня. Они вели себя исключительно мягко и даже обращались ко мне “господин Бейлис”, что было неслыханно для заключенного. Их вежливость росла по мере нашего продвижения внутрь тюрьмы.

Охранник побежал за стулом, чтобы “господин Бейлис мог сесть”. Потому что “господин Бейлис, наверное, устал”. Потом подошел смотритель тюрьмы. Этот бессердечный человек не называл меня иначе как “кровопийцей” и “убийцей”. Он часто “утешал” меня, что меня ждет виселица.

Теперь я его едва узнал. Он, оказывается, был человеком! Он сказал: “Господин Бейлис, я от всего сердца поздравляю Вас и желаю всего наилучшего. Позвольте моей жене и детям пожать вашу руку”. Он пожал мне руку, потом зашли его жена и сын и сердечно меня приветствовали. Все чиновники тюрьмы собрались вокруг нас и соревновались друг с другом, кто лучше меня поздравит. Все были довольны. Чиновник, который утром угрожал мне смертью, если я когда-нибудь попаду в его руки, тоже был там, но выглядел испуганно. У него больше не было власти надо мной, и он это знал.

Смотритель сказал: “Знаете, Бейлис, у нас есть ваши деньги, девять рублей и пятьдесят копеек. Вы сейчас их получите. К сожалению, часть ваших личных вещей находится на складе, и Вы получите их позже”.

Мне вернули деньги и некоторые личные вещи. Когда смотритель прочитал подписанную в суде мою просьбу провести ночь в тюрьме, он запротестовал: “Нет, нет. Отвезите его домой. Он провел достаточно времени в тюрьме. Пусть отправляется домой к семье”. Я тут же забыл о тревоге, которую судья пытался мне внушить — об опасностях, которые мне угрожали, потому что люди были настроены против меня.

Я сказал, что хочу пойти домой. Очевидно, не было никакого указания “сверху”, чтобы я провел ночь в тюрьме. В прошении говорилось, что “я сам” об этом прошу. У смотрителя было полное право отказать в моем прошении. Он приказал вызвать карету и выделил полицейского, чтобы тот сопроводил меня до дома.

В Киеве существовало правило, что любой еврей, освобожденный из тюрьмы и не имеющий права проживать в Киеве, должен был явиться в полицейский участок, чтобы его отправили домой под надзором полиции. У меня была привилегия “вида на жительство”, потому что мой сын был учеником Киевской гимназии. Это было специальное правило, которое из всех городов России касалось только Киева. В других городах вне “черты оседлости” дети получали “вид на жительство” благодаря родителям. В Киеве же родители получали это святое право благодаря детям, которые посещали школу: детей нельзя было оставлять без родительской опеки.

Фабрика Зайцева относилась к двум полицейским участкам — Плоскому и Лукьяновскому, и мне надо было пройти через оба. Меня везли с большой пышностью; впереди кареты ехал кавалерийский отряд, а на облучке сидели два жандарма. Наконец мы доехали до Лукьяновского участка. Его капитаном был известный антисемит-черносотенец. Он не мог терпеть одного даже вида еврея. Он одним из первых вошел в мой дом в ту незабываемую ночь ареста. Но все это было в прошлом. Наверное, все изменились. Они стали другими людьми с другими манерами. Как только я вошел в участок, капитан вышел мне навстречу с протянутыми руками. “Я очень рад Вас видеть”. Он сердечно пожал мне руку. “Бейлис, я хочу попросить у Вас об одолжении и надеюсь, что Вы не откажете”.

“Чем могу служить?”

“Моя дочь хочет Вас увидеть. Она хочет поздравить Вас с освобождением. Не откажите ей в этом удовольствии. Она ученица гимназии и очень переживала во время суда. Каждый раз, когда она читала газеты и видела, как разворачиваются дела, она плакала как ребенок. Она запустила из-за Вас занятия. Она все время страдала: “Как этот бедный человек страдает”. Позвольте ей Вас приветствовать”.