Передо мной была безвыходная дилемма. Если я не получу вторую копию, мои адвокаты не смогут вовремя тщательно его изучить. Они не смогут приготовить свои доводы или добраться до сути аргументов обвинения. С другой стороны, если я решу получить копию, дата суда будет отложена, а ведь я так долго и нетерпеливо ждал его. Возможно, что Машкевич просто меня запугивал. Но, возможно, он говорил правду. Если он хотел поставить преграды, то был вполне в состоянии это сделать. Его политика заключалась в том, чтобы подвергать меня всяческим страданиям.

После недолгих размышлений я решил не просить копию. Я был уверен, что мои адвокаты найдут способ обойтись без нее. Они сами найдут способ ее получить. У них было на это больше шансов, чем у беспомощного заключенного. Я же выиграю хотя бы в одном: суд не будет отложен. Через несколько дней мне сообщили, что жена и брат пришли меня навестить и ожидают в конторе смотрителя. Эта встреча была моим единственным утешением во время заключения.

Войдя в контору, я увидел жену и брата. Машкевич также присутствовал. Я начал расспрашивать о делах дома. Среди вопросов, заданных братом, было: “Ты получил копию обвинения?”

Я ответил, что мне дали понять, что открытие суда отложится на несколько месяцев, если я потребую копию. Поэтому я решил от нее отказаться. Брат рассердился и сказал: “Не слушай этих выдумок. Получи копию и не обращай внимания на все эти истории”.

Смотритель, присутствовавший во время свидания, вскочил и начал кричать на брата:

“Убирайтесь отсюда немедленно. Какая наглость!”

Смотрителю потребовалось много времени, чтобы успокоиться. Он ходил по комнате и бормотал: “Какая наглость, какая дерзость”. После этого он приказал моей жене покинуть контору. Я ожидал, что брата арестуют за его дерзость, и провел в тревоге несколько бессонных ночей.

Через несколько дней жена снова меня навестила. В этот раз это было в тюремной конторе, поэтому пришлось разговаривать через двойную решетку. Она мне рассказала, что брата не арестовали.

Я с огромным нетерпением ждал долгожданного суда. Прошло два с половиной года с того рокового дня, когда начальник киевской Охранки Кулябко арестовал меня в моем доме. Тем временем карьера Кулябко закончилась, частично по его вине. Известный революционер и наполовину предатель Богров сумел проникнуть в театр во время пребывания царя Николая в Киеве и застрелить премьер-министра Столыпина на глазах у царя. Карьера Кулябко закончилась неожиданно и катастрофически. Но моя ситуация от этого нисколько не улучшилась.

Наконец подошел великий день. День, которого не только я и моя семья, но и весь еврейский народ ждали все эти годы, затаив дыхание. Нет, ждал весь мир, даже многие неевреи, потому что все хотели узнать правду, хотели знать, как российский народ решит мою судьбу и судьбу еврейского народа.

Я знал, что меня будут защищать лучшие российские адвокаты. Я знал, что лучшие представители русского народа были на моей стороне, на стороне правды, но чем они могли мне помочь? Ситуация зависела не столько от целого народа, сколько от судей и правительства. В таком случае, окончательное решение и приговор висели, так сказать, на волоске. Все могло измениться из-за чьего-то настроения, каприза. Что будет? Но я твердо надеялся, что мыльный пузырь лжи лопнет, и это придавало мне мужества.

Как ни было тяжело провести более двух лет в тюрьме, не зная, в чем меня обвиняют, еще труднее было ждать того дня, когда меня посадят на скамью подсудимых перед судьями, то есть, того дня, когда весь заговор наконец раскроется.

Как гласит пословица, “пока мы живы, мы сможем это увидеть”.

Наконец я получил официальный вызов явиться в суд 25 сентября. Еще два месяца в тревожном ожидании. Но уже хотя бы был виден берег; с каждым днем я приближался к долгожданному концу. Еще несколько дней, и все закончится. Моя радость не знала границ. Я представлял процедуру суда, чтение обвинительного заключения, вопросы, которые будут мне задавать, и мои ответы. Все мои мысли были сосредоточены на предстоящем суде. Я не мог думать ни о чем другом. За две недели до начала суда я стал добиваться, чтобы мне вернули одежду, которую у меня отобрали при аресте. Мне было стыдно появиться в суде в тюремных одеждах.

Мое прошение осталось без ответа. Дня за три до суда меня посетили жена и брат. Конечно, было пролито много слез, и мы желали друг другу скорой встречи дома, когда мне не будут больше досаждать, и я буду свободен.

Перед уходом жена сказала, что мне разрешат мою собственную одежду и что я получу ее в день открытия суда. На следующий день тринадцать замков моей камеры начали поворачиваться, знаменуя открытие двери. Обычно это наполняло меня опасениями и страхом. В этот раз звук открываемых дверей был другим. Они открывались более обнадеживающе, как будто несли хорошие новости.

“Вот твоя одежда, — сказал надзиратель. — Сегодня начинается твой суд”.

Меня привели в другую комнату, где выдали мою одежду, которую отобрали два с половиной года назад. Я был рад сбросить безобразную тюремную одежду и надеть мою собственную. Я не хотел думать о том, что, возможно, надеваю ее в последний раз. Я был рад хотя бы на один день выглядеть как другие люди.

В этот день власти отнеслись ко мне дружественно. Вся их прошлая злоба чудесным образом испарилась. Некоторые даже помогали мне одеться. Трудно было представить такую вежливость после всех страданий, которым они меня подвергали. Когда я был готов, меня передали группе сопровождения. Даже они вели себя по-другому. Последовала команда “Вперед”.

Когда мы вышли с тюремного двора, меня ожидала приятная картина. Раньше, каждый раз, когда меня вели к прокурору, во дворе никого не было, кроме нескольких надзирателей. В этот раз во дворе было полно людей, как на военном параде. Целая армия; вся администрация в полном составе. От рядового надзирателя до смотрителя, все смотрели на меня. Я был в центре внимания. Некоторые улыбались; большинство были серьезны. Кроме этого, во дворе было несколько сотен казаков. Их пики блестели, а сабли наголо как будто говорили, что они здесь, чтобы защитить меня от “сглаза”. Меня усадили в бронированную тюремную карету, окруженную целой армией чиновников и кавалерии; и со всей этой помпой меня повезли в суд.

Из окна кареты я видел, что на улицах полно людей. Погода была далеко не благосклонна. Было облачно, как будто небесам весь этот спектакль не нравился. Но толпы не обращали внимания на погоду. “Черная сотня”, членов которой можно было узнать по их бляхам, присутствовала в больших количествах. Я видел их уродливые лица, которые бросались в глаза на каждом повороте. На тротуаре, в окнах, даже на крышах домов можно было увидеть множество людей.

Я заметил еврейские лица, некоторые заламывали руки и вытирали слезы. Я тоже плакал.

Вдоль всей дороги от тюрьмы до суда, на расстоянии около трех километров, протянулась шеренга конных казаков для обеспечения порядка и, возможно, для надзора за мной. Проехав через кордон, мы наконец достигли здания окружного суда, которое было окружено тысячами людей. Ворота открылись, и мы въехали во двор. Спускаясь из кареты, я с улыбкой сказал кучеру: “Я расплачусь с тобой на обратном пути”. Начальник полиции и капитан полиции, которые стояли рядом, не смогли удержаться от смеха.

В суде меня привели в отдельную комнату, предназначенную для подсудимых. Я с нетерпением ждал, когда меня поведут в зал суда. Я так долго ждал этого дня. Теперь, когда он настал, я не мог поверить, что все это не сон.

Все эти месяцы и годы пролетели передо мной: Кулябко отрывает меня от моей семьи, Охранка, окружной прокурор, цадики, афикоман, тюрьма, голодовки, бессонные ночи, надзиратели, опухшие ноги, операция, хирург, режущий долго и безжалостно, Фененко, Машкевич, генерал и дама с ним, и все эти бесконечные пытки. Господи, когда же все это закончится?