Председатель суда поднялся, чтобы подвести итог.

“Господа, мой долг не говорить ничего хорошего или плохого. Я должен быть беспристрастным. Но этот суд особый. Он затронул вопрос, который касается существования всего русского народа. Есть люди, которые пьют нашу кровь. Вы не должны принимать во внимание ничего из того, что произошло здесь: ни свидетелей, которые хотели обелить Бейлиса; ни экспертов, которые утверждали, что евреи не используют кровь христиан; ни рассказов о вине Веры Чеберяк. Вы должны проигнорировать все эти показания. Думайте только об одном: убит христианский ребенок. Подозрения и обвинения пали на Бейлиса. Теперь он перед вами на скамье подсудимых. Его вы должны судить”.

Это, и многое другое, было сказано председателем суда беспристрастным, как он считал, тоном. Его итоговое заявление поразило не только меня, но и многих в зале. Все были изумлены, что судья говорит как прокурор. Но он продолжал свое заключение до заката солнца.

Было около пяти часов, когда были сформулированы вопросы, на которые должны были ответить присяжные. Первый: “Где был убит ребенок?” Второй: “Кто убил ребенка?” Наконец крестьяне, которые составляли суд присяжных и в чьих руках была моя судьба, отправились обсуждать эти вопросы. Меня отвели в мою комнату.

Последние мгновения ужасного беспокойства! Я ждал этого годы, и теперь эти мгновения наступили. Моя судьба будет решена через несколько мгновений. Обречен ли я на вечную темноту; умрут ли мои жена и дети от стыда и горя; или я выйду новым, свободным человеком, и передо мной будет вся жизнь?

Меня снова привели в зал суда. Присяжные должны были предъявить свое решение, подписанное и запечатанное. Его должны были прочитать вслух. В зале воцарилась мертвая тишина. Люди почти перестали дышать.

Прокурор, адвокаты обвинения и все черносотенцы с торжеством смотрели по сторонам. Они были уверены в победе. Из моих адвокатов только Зарудный и Григорович-Барский остались в зале. Грузенберг, Маклаков и Карабчевский ушли. Они боялись неблагоприятного приговора и не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы выдержать такое потрясение. После напряженного суда они были не в состоянии это вынести.

Присяжные еще не вернулись в зал. Все глаза были устремлены на дверь, откуда должен быть прийти Большой Секрет. Наконец дверь открылась, и медленно вошли присяжные. За все 34 дня суда, чей исход касался не только меня, но и всех российских евреев, я никогда не отводил глаз от присяжных. Я хотел заглянуть в их души. О чем они думали, эти простые русские крестьяне? Более месяца они слушали разные истории: о самом убийстве, о еврейской жизни, о наших религиозных законах и обычаях. Верили ли они тому, что им говорили? Понимали ли они, что обвинения против меня и всех евреев были ложью и обманом? Вот сейчас они решили судьбу мою и в некоторой степени миллионов евреев. Моя жизнь зависела от одного их слова. Часто бывает, что решение основано на настойчивости одного — двух присяжных! Господи, как мне это выдержать до конца?

Почему это тянется так долго? Почему не читают приговор? Я вглядывался в присяжных в надежде понять их решение. Я часто видел их во время суда, но никогда такими. В прошлом они всегда улыбались и выглядели приветливо. Теперь же их лица были хмурыми и подавленными. Они, наверное, бесчеловечны. Вдруг я решил, что они вынесли обвинительный приговор. Я попытался взять себя в руки и молиться Б-гу, чтобы они помог мне вынести этот ужасный вердикт. Пусть меня застрелят, повесят, пусть делают со мной что хотят.

Я пытался найти утешение в мысли, что весь мир, мир честных людей, скажет, что я был жертвой вопиющей несправедливости. Весь мир будет знать, что этот приговор был колоссальным просчетом. Это дало мне мужество выдержать до конца.

К этому времени тишина в зале стала мрачной. Невозможно описать ту неподвижность, с которой держалась публика, боясь пропустить хоть одно слово. Атмосфера была такой напряженной, что, казалось, она вдруг сломается и разорвет нас всех.

Старшина присяжных встал и начать читать решение. “Где было совершено преступление?” Присяжные решили, что на обжиговой печи Зайцева. То есть, мальчика убили на фабрике, где я был управляющим.

Значит, они решили, что я совершил убийство. Я стоял неподвижно, сцепив зубы. Если мальчика убили на моей фабрике, а я был единственным евреем в округе, присяжные решат против меня.

Старшина продолжал читать.

“Если доказано, что убийство было совершено на фабрике Зайцева, то кто его совершил? Подсудимый Мендель Бейлис? Взял ли Бейлис мальчика Ющинского, нанес ему 49 ран, добыл кровь из вен ребенка и использовал ее в соответствии с еврейскими религиозными законами? Короче говоря, виновен Мендель Бейлис или нет?”

Присяжные единогласно решили:

“Нет, Мендель Бейлис невиновен”.

Я не могу передать шум и крики, которые наполнили зал сразу после оглашения решения присяжных. Сначала вздох облегчения, а потом многие начали плакать. Я сам плакал от радости, как ребенок. Ко мне подбежал адвокат Зарудный с криком: “Дорогой Бейлис, Вы свободны”. Полковник, отвечавший за конвой, налил стакан воды и хотел дать мне. Зарудный выхватил у него воду и не позволил мне ее выпить. Полковник обиделся. “Почему Вы не позволяете мне дать ему напиться? — сказал он. — Разве он не находится под моей защитой?”.

“Нет”, — закричал Зарудный, и я никогда не видел его таким возбужденным. — Он больше не в ваших руках. Наконец-то у вас нет над ним власти”. Он поцеловал меня. Позже подошел Григорович-Барский. “Пойдемте, — сказал Зарудный. — Расскажем всем нашим друзьям эту удивительную новость и поздравим их”.

В этот момент председатель суда встал и прочитал постановление, что по приказу Его Императорского Величества я свободен и могу занять место среди публики в зале. Как правило, этого было достаточно, и после такого объявления приговора конвой прятал шашки в ножны, и подсудимый покидал скамью подсудимых. Я же продолжал сидеть. Я не знал, что нужно делать, а окружавшие меня солдаты по-прежнему стояли с шашками наголо и не собирались прятать их в ножны. Я посмотрел на Шмакова. Он стоял ошарашенный и что-то бормотал. Когда кто-то из его друзей подошел к нему, я услышал, как Шмаков сказал: “Ничего нельзя сделать; все потеряно; ужасный удар для России”.

Публика радовалась приговору. Люди пожимали друг другу руки, целовались, кричали мне свои поздравления, вытирали слезы — все это были в большинстве своем влиятельные русские, которых я не знал до суда. Я видел, что многие хотели подойти ко мне и поздравить лично, но жандармы и полиция их не допускали. Поэтому публика приветствовала меня издали, женщины махали мне носовыми платками. Наконец председатель суда велел освободить зал.

Российские жандармы были специалистами в этом деле, и зал очистили за несколько минут. Я все еще сидел на скамье подсудимых, а солдаты с шашками в руках охраняли меня. Когда люди выходили из зала, ко мне подошел какой-то видный русский и сказал: “Я купец из Москвы. Я оставил три больших фабрики почти без присмотра и провел здесь больше месяца. Я ждал вашего освобождения. Я не мог уехать раньше. Я знал, что не смогу быть спокоен дома. И теперь, слава богу, я могу уехать домой в радости. Я рад, что могу пожать Вам руку. Я желаю Вам много счастья в жизни”.

Этот русский гигант плакал как ребенок, энергично вытирая глаза и сморкаясь. “Благослови Вас Господь, Бейлис”, — были его последние слова.

Бейлис с семьей после суда

Я продолжал сидеть на скамье. Мои верные конвоиры не покидали меня. Я начал терять терпение. Почему меня не отпускают домой? Двух с половиной лет в тюрьме было, на мой взгляд, достаточно. Они явно не хотели со мной расставаться. Милосердие, которое проявил ко мне и к народу Израиля Господь, спасший нас от этого несчастья, переполняло меня. Я думал о радости, которая царила у меня дома. Ко мне подошел чиновник и сказал, что Председатель суда хочет видеть меня в своем кабинете. Я был уверен, что мне скажут, что я могу идти домой.