Во время этой речи полицейские смотрели на своего капитана как на ненормального. Для них это была необычная картина — видеть своего жестокого капитана просящим у еврея одолжения; обычно все происходило наоборот. И он, очевидно, считал большой честью для дочери поговорить со мной.

Конечно, я был готов удовлетворить его просьбу и сказал, что буду рад познакомиться с его дочкой. Капитан побежал к телефону. “Это ты, Маруся? Твой друг Бейлис здесь. Выходи быстро и познакомься с ним”. В ожидании дочери он пытался меня развлечь. “Хотите что-нибудь выпить: чай или пиво? Я пока подготовлю нужные бумаги”. Принесли чай, полицейский, который подал чай, отсалютовал мне.

Через некоторое время вышла дочь капитана с подругой. Обе стеснялись и не решались подойти.

“Не стесняйся, — подбадривал ее капитан. — Подойди к твоему другу Бейлису”. Девушка наконец подошла и застенчиво спросила: “Вы действительно господин Бейлис? Извините за мою дерзость. Это моя подруга; мы молились за Вас и плакали, когда Вас освободили”.

Обе девушки были искренне рады моему освобождению. Я видел, что они искренни и честны в своем сочувствии.

“Мы так сильно за Вас страдали, — сказала девушка. — Мы не спали ночами и всегда говорили о ваших страданиях, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что Вам пришлось вынести. Но теперь справедливость и правда победили. Я желаю Вам и Вашей семье счастья и благополучия”.

Я так подробно об этом вспоминаю, потому что это было первое поздравление от чистых, невинных детей, страдавших от той лжи и фальши, которые угнетали меня и весь еврейский народ. В этот момент я вспомнил слова моего нееврейского друга Захарченко, который сказал: “Камни мостов рухнут, но правда должна победить, и она победит”.

Когда все формальности были окончены, капитан проводил меня на улицу до кареты. Теперь нам нужно было ехать в Плоский участок. Там собралась огромная толпа из тысяч евреев, которые узнали, что я там появлюсь. Улицы были забиты, и полиции было трудно поддерживать порядок. Как только мы подъехали к участку, выбежал лейтенант полиции и обнял меня. Он взял меня за руку и проводил внутрь здания. Бумаги были, очевидно, готовы заранее, потому что вся процедура заняла не более трех минут. Лейтенант улыбнулся мне и предложил отвезти домой. “Для меня будет большая честь доставить Вас в безопасности к жене и детям и удостовериться, что ваш дом хорошо охраняется. Поехали”.

Я не узнал свой дом. Старый сгорел во время моего заключения, но я узнал окрестности, которые были мне знакомы так много лет. Кажется, только вчера меня увели отсюда, и мое сердце билось сильнее от радости и нетерпения.

В доме дети на меня набросились, кричали “папа, папа”, а потом прижались ко мне, как будто боялись, что меня могут снова с ними разлучить. Они вместе с женой плакали и скакали вокруг меня. Не все мои дети присутствовали, троих не было дома.

В тот день, когда должны были объявить приговор, возбуждение в Киеве и особенно в моем районе было неистовым. Боялись погромов. Естественно, евреи опасались, что в случае моего осуждения в Киеве начнется ужасная резня. Черносотенцы были к этому готовы. Они ожидали, что меня признают виновным; и если бы присяжные пришли к выводу, что я виновен и что евреи используют христианскую кровь, несомненно, что погромщики отомстили бы евреям. На нашей фабрике этот страх достиг своего пика, потому что черносотенцы, скорей всего, начали бы громить отсюда. Вот почему жена отослала троих детей в другую часть города.

Начали собираться соседи. Лейтенант, который остался в доме, пускал только по моей просьбе. Вокруг было немного людей, но чувствовалось присутствие солдат. Они расположились на соседних улицах. Вокруг дома и у ворот была охрана, и никого не пускали без моего разрешения. Лейтенант находился в одной из комнат с двумя полицейскими, и каждые полчаса звонили из губернаторского дворца, справляясь о моем благополучии.

Начали поступать телеграммы со всех частей России: поздравления от группы интеллигентов из Царского Села, от еврейских депутатов Думы, от известного русского писателя Короленко, от студенческих организаций Московского и Санкт-Петербургского университетов, от разных частных людей, евреев и неевреев. Я пытался отправиться спать в два часа ночи. Я был измучен событиями дня, тревогой и напряжением в ожидании приговора, речью председателя суда. Я дал лейтенанту три рубля для чаевых полицейским, которые приносили телеграммы. Я лег, но заснуть не мог. Возбуждение было слишком сильным, да и кто мог спать в первую ночь свободы? Кто мог потратить драгоценные минуты жизни на сон? Я встал, приготовили чай, и мы продолжили разговор.

Как только рассвело, тысячи людей начали собираться вокруг дома и внутри него. Трамвай на нашей улице обычно останавливался в двух кварталах от нашего дома. В этот раз кто-то повесил табличку на наш дом “Остановка Бейлис”, и трамвай подвозил гостей прямо к нашему дому.

В. Короленко на процессе Бейлиса. Рисунок

Я надеялся, что после освобождения смогу вести прежнюю тихую жизнь у себя дома. Но этому не дано было случиться. Мой дом постоянно осаждали люди, которые хотели меня поприветствовать и выразить радость по поводу моего освобождения. Приходили не только отдельные личности, но и целые группы по пятьдесят — шестьдесят человек. Когда извозчики видели группы людей, выходящих из поездов, они тут же спрашивали: “Вы к Бейлису?” и везли их прямо ко мне.

Перед моим домом всегда стояли десятки автомобилей. Одна группа сменялась другой. Люди приносили цветы, конфеты — все хотели что-то мне подарить. Дом превратился в оранжерею и кондитерский магазин.

Все это приносило мне большое моральное удовлетворение. Я видел, что мир интересуется моими бедствиями и приходит ко мне высказать радость по поводу моего освобождения. Я, конечно, был очень благодарен, но вынужден признаться, что от постоянных рукопожатий мои руки через некоторое время распухли.

Однажды меня навестили два господина, один из Санкт-Петербурга, а другой — врач из Лодзя. Сначала они молчали, а потом один из них начал плакать. Доктор сказал: “Не плачьте, это отрицательно сказывается на господине Бейлисе. Он все еще не спокоен”. Через несколько минут доктор тоже оказался в таком состоянии, он подошел к окну и долго возился с носовым платком.

Вскоре я действительно заболел — все эти сцены действовали на мои нервы. Меня отправили в больницу Зайцева. Многие посетители, которые не застали меня дома, впали в истерику от разочарования и волнения за меня. Некоторые настаивали, что должны обязательно меня увидеть, иначе они покончат с собой. “Мы ведь столько страдали вместе с ним, а теперь мы не уйдем, пока не увидим его. Его надо забрать из больницы”. Мне пришлось вернуться домой. Снова началось паломничество многочисленных посетителей. Капитан полиции, который отвечал за охрану моего дома, шутил, что еще месяц такой службы, и он может уходить в отставку — он получил много денег в виде подарков от визитеров.

Однажды меня навестил русский священник. Он вошел в дом и, не говоря ни слова, упал на колени, перекрестился и заплакал как ребенок. Через некоторое время он сказал: “Господин Бейлис, Вы понимаете, что мои действия представляют для меня опасность. Я вообще не должен был здесь появляться. Я мог прислать поздравительное письмо, но я решил прийти. Моя совесть не позволяет мне поступить иначе. Я пришел просить прощения от имени моего народа”. Он поцеловал мне руку, которую я не успел убрать, и тут же ушел. Этот случай глубоко меня взволновал. Я чувствовал, что это уникальный случай, когда высокий церковный сановник пришел поцеловать руку еврею и преклонить перед ним колени. Какие странные русские люди! С одной стороны, есть Замысловские, Шмаковы и вся гнусная шайка черносотенцев; с другой стороны, русские священники, которые просят у евреев прощения за преследования.