Это были люди именно того типа, которые верили, что евреи используют кровь кровь на Пасху. Возможно, они все разделяли это убеждение. Если так, то я был в их глазах убийцей, и ничего нельзя было изменить. Надо было положиться на Б-га и ждать исхода. Я посмотрел на моих адвокатов и адвокатов обвинения Шмакова и Замысловского. Оглядывая лица сидевших в зале, я заметил в отдаленном углу мою жену. Она сидела одна, с опущенной головой, со слезами на глазах.

В зале было шумно. Многие громко разговаривали. Некоторые ходили взад — вперед. Разные чиновники входили с портфелями и документами. Сумбур и шум были похожи на оркестр, который настраивает инструменты перед началом концерта.

И вдруг наступила полная тишина. Судебный пристав закричал: “Встать, суд идет”. Публика встала с мест как один человек. Вошли еще чиновники, стало тихо, был слышен малейший звук, как будто все прекратили дышать.

Председатель суда Болдырев нарушил тишину. Он обратился ко мне с вопросом:

“К какой религии Вы принадлежите?”

Я не узнал собственного голоса, ответив почти криком: “Я еврей”.

Я заметил, что окружной прокурор и адвокат обвинения Шмаков обменялись улыбками, когда я это сказал. Сразу после этого между адвокатами обеих сторон началась полемика. Председатель суда спросил моих адвокатов, не возражают ли они, что юристы обвинения сидят так близко к присяжным. Карабчевский тут же ответил: “Да, мы очень настойчиво возражаем. Они сидят слишком близко к присяжным, и каждое их слово может повлиять на мнение жюри”.

Обвинение попыталось это отрицать, но защита взяла верх.

Началось приведение свидетелей к присяге. Это не мелочное дело. Были приглашены сто тридцать пять свидетелей защиты и тридцать пять обвинения — всего сто семьдесят свидетелей. Они были приведены к присяге. Тишина в зале была нарушена, и начался общий гам.

Подходя для присяги, свидетели проходили мимо меня. Все мои свидетели дружески меня приветствовали. Здоровались даже некоторые со стороны обвинения. Эта процедура продолжалась весь день и закончилась поздно вечером. Я сидел как будто пригвожденный к месту и был близок к обмороку от однообразия и усталости. Когда прием присяги свидетелями закончился, меня снова отвезли в тюрьму в черной карете.

В течение всего времени моего заключения я спал практически на голом полу, и никто не думал улучшить мои условия. Наоборот, часто пытались сделать их еще тяжелее.

Я был приятно удивлен, зайдя в свою камеру, потому что она выглядела по-другому. Стояла койка с опрятным матрасом. Все охранники действовали как старые друзья. Я их не мог узнать. Я не мог понять причин изменения их отношения. Чувствовали ли они, что меня скоро освободят и мыльный пузырь лжи лопнет? Но как они могли измениться, если суд только начался?

Очевидно, от их начальства было указание, что, каким бы ни был исход суда, пока что надо быть мягче в обращении со мной. Я поблагодарил Б-га. Надо принимать час облегчения, даже если это всего один час. Устав от всего пережитого за день, я бросился на койку и заснул.

На следующее утро почетный эскорт из эскадрона кавалерии и жандармов снова доставил меня в суд. Зал суда был так же набит, как и вчера, но напряжение было больше, и публика больше нервничала. Вчера была формальная церемония принесения присяги, а сегодня начиналась настоящая драма, настоящий спектакль.

Начался допрос свидетелей. Первыми вызвали извозчиков и машинистов, которые возили кирпичи с фабрики. Эти свидетели должны были подтвердить очень важное для суда обстоятельство. Фонарщик Шаховский дал показания прокурору (и это было включено в обвинительное заключение), что в 9 часов утра в субботу 12 марта он видел меня в моем доме с двумя цадиками, одетыми в длинные халаты и кипы, закутанными в талиты и погруженными в молитву. После молитвы, как утверждалось, я погнался за Ющинским, догнал его и понес к обжиговой печи. Он не знал, что было дальше. Из его показаний было очевидно, что Андрюша не ушел из моих рук живым. Шаховский также показал, что в это время на фабрике не было никого, даже рабочих.

Эту же историю рассказал Фененко сын Чеберяк Женя. Когда прокурор спросил меня, что я могу сказать по поводу показаний Шаховского, я ответил, что на фабрике существует система квитанций и операций. Квитанции показывают, какие извозчики и машинисты работали в этот день, кому был доставлен кирпич, есть подписи извозчиков, которые грузили кирпич и доставляли его клиентам. Книги показали, что 12 марта было доставлено 10,000 кирпичей, и в этой работе в течение всего этого дня были задействованы пятьдесят извозчиков и машинистов. Поэтому утверждение, что на фабричном дворе в этот день никого не было, и мне нечего было делать, кроме как гоняться за Ющинским, было просто абсурдным. Один из машинистов ответил так:

“Мы всегда были на фабрике. Мы даже спали там. Бейлис жил на верхнем этаже, а мы — на нижнем. Кроме того, нам хорошо известно, что Бейлис честный человек”.

Другой возчик сказал: “Бейлис вставал очень рано, около трех утра. Когда мы стучали в его дверь, он всегда был готов. Он был очень предан своему хозяину и внимательно следил, чтобы мы тоже рано вставали и шли работать. Он часто бросал есть и приходил посмотреть, не бездельничаем ли мы. Он никогда не оставался один даже на час. Все мы русские всегда были там и днем, и ночью”.

Эти простые и четкие заявления простых крестьян произвели большое впечатление. После машинистов вызвали незнакомую мне женщину. Когда председатель суда спросил, знает ли она меня, она ответила: “Да, я его знаю — это из-за него счастье моей семьи разрушено. Я потеряла мужа из-за Бейлиса. Мой муж был кузнецом, и ему нужен был кусок металла, который он не мог нигде достать. Он заметил подходящий кусок на фабрике Зайцева и, решив, что Зайцев очень богат и не заметит пропажи, взял его. Но Бейлис этого не допустил и предъявил ему обвинение. Моего мужа посадили в тюрьму, где он заразился тифом и вскоре умер. И все же я считаю Бейлиса честным человеком. Он выполнял свой долг, он предан своему хозяину”.

Один за другим суд вызывал свидетелей, и они расшатывали обвинение своими показаниями. Не могло быть лучшего доказательства для тех, кто действительно был заинтересован в правде, чем показания этих простых людей. Конечно, оставался вопрос, как присяжные заседатели отнесутся к этим показаниям. После этих свидетелей перед судьями предстал поляк по имени Вышемирский, человек старше 60 лет. Он жил по соседству, в третьем доме от меня. Его заявления произвели сильное впечатление, и во время его показаний публика в зале сидела очень тихо, как завороженная. После его показаний в зале поднялся шум. Вышемирский торговал скотом. Каждый раз, когда мне нужна была корова, я покупал у него. Он бывал у нас в доме практически каждый день и знал все, что касается моей семьи. Вышемирский знал, что во время убийства у меня вообще не было коровы. Это показание было ударом для обвинения, поскольку показывало лживость Веры Чеберяк и ее детей, которые свидетельствовали, что приходили ко мне 12 марта покупать молоко. Вот почему Фененко на первом допросе спрашивал, есть ли у меня корова и продаю ли я молоко. Вышемирский решительно заявил, что все рассказы о корове и молоке были лживыми, потому что он точно знает, что у меня весь год не было коровы. Закончив показания, он продолжал стоять перед судьями, как будто погруженный в мысли. Было ясно, что он хочет что-то добавить. Публика была “на пределе внимания”, и в зале царила мертвая тишина. Что он хотел сказать? Что собирался сказать этот старый нееврей? И почему он так долго раздумывал, почему колебался?

Мне было не по себе. По поводу коровы он говорил правду, но я не знал, что еще он собирается сказать. Вдруг он прервал тишину.