Убитого горем, меня снова отвели в мою темную и грязную камеру. В это время я начал ощущать, что у меня отекают ноги — они были покрыты язвами. На моих туфлях не было подметок, поэтому передвижение по снегу и льду вызывало сильные страдания. Отсюда отеки и язвы. Боль была почти невыносимой. Кожа лопалась, из ран сочилась кровь. Окружавшие не очень сочувствовали моим страданиям.

Я попросил, чтобы меня осмотрел врач. Я был в агонии. Чиновники были довольно милостивы и прислали фельдшера. Он посмотрел на мои раны и сказал, что меня надо перевести в лазарет. Вскоре пришел охранник и закричал: “Давай скорей, пошли”. Но я не мог двигаться; ноги так отекли, что я не мог встать. Он не хотел ничего слышать и продолжал кричать:” Давай, пошли”.

Один из заключенных принес какое-то тряпье и обернул мне колени. Так, передвигаясь на коленях ползком по льду и снегу, я добрался до лазарета.

В лазарете был другой фельдшер, который жил на Юрковской недалеко от нашей фабрики. Когда он меня узнал, то побледнел и задрожал от жалости и удивления. Он тут же приказал меня раздеть и сделать теплую ванну. Потом мне дали чистое белье и теплую постель. Это произвело такой благотворный эффект, что я беспробудно проспал 36 часов. Я не хотел расставаться с постелью.

После хорошего отдыха мне сделали операцию. Мой друг фельдшер не присутствовал — операцию делал врач. Когда он начал открывать раны, я дрожал от боли и кричал. Доктор улыбнулся и сказал: “Ну, теперь, Бейлис, Вы сами знаете, что чувствуешь, когда тебя наносят ножевые раны. Представьте, что чувствовал Андрюша, когда Вы наносили ему раны и брали кровь — и все во имя вашей религии”. Представьте, как весело мне было от насмешек врача. Он вскрывал раны не торопясь, а я кусал губы, чтобы не кричать. После операции двое заключенных отнесли меня в постель.

Я пролежал три дня. Мне надо было там пролежать дольше, но доктор не собирался “облегчить” мне жизнь. Меня одели в мою прежнюю одежду и отправили в тюрьму. В камере моих бывших компаньонов уже не было.

Поскольку одиночество очень на меня давило, я опять попросил кого-то прислать. Привели второго заключенного. Сначала я боялся, что это будет еще один из шайки Козаченко, т. е. соглядатай. Но он оказался честным крестьянином.

Мой компаньон оказался заядлым курильщиком, а в моей камере курить было нельзя. Для него это было очень большое лишение. Через несколько дней он попросился назад в свою прежнюю камеру, потому что не мог жить без курева. Смотритель удовлетворил его просьбу, и он собирался уходить. Но когда за ним пришел охранник, он засомневался и сказал: “Нет, мне жаль этого еврея; он честный человек. Ему нравится быть в моей компании, и я останусь”. И он остался. Он пробыл со мной две недели, после чего его выпустили из тюрьмы. Перед расставанием он обнял меня и заплакал. “Я знаю, — сказал он, — что ты страдаешь несправедливо. Верь в бога, он тебе поможет. Тебя освободят. Евреи честный народ”.

Я остался один наедине с тяжелыми мыслями, который меня преследовали и наводили уныние.

Прошло восемь месяцев с того рокового утра, когда меня впервые отправили за решетку. Восемь темных месяцев ушли в небытие, а конца моим мучениям не было видно. Кроме того, я не знал, делается ли что-то для меня за пределами тюрьмы, и кто собирается меня защищать.

Где-то в это время, в ноябре или декабре, жена и брат сообщили мне, что сразу же после моего ареста они наняли для меня адвоката Марголина. Меня также уведомили, что я не смогу встретиться с адвокатом, пока не получу обвинительное заключение. В один из этих мрачных дней дверь в камеру неожиданно открылась, вошел почтенный господин еврейской внешности и представился как господин Грузенберг, один из моих адвокатов. До этого он не мог со мной встретиться из-за вышеупомянутого закона. Однако теперь, когда обвинительное заключение было готово, он мог навещать своего клиента так часто, как посчитает нужным. Его появление произвело на меня сильное впечатление. Грузенберг пытался подбодрить меня: “Держите себя в руках. Я пришел к Вам от имени еврейского народа. Вы должны нас простить, потому что вынуждены страдать за всех нас. Я говорю Вам, что считал бы за счастье обменяться с Вами одеждой, чтобы Вы вышли на свободу”.

“У меня одна просьба, господин Грузенберг, — ответил я. — Человек должен знать свое положение. Расскажите мне, пожалуйста, как обстоит мое дело. Я буду мужественным, даже если оно неблагоприятно. Но я не могу жить в этом состоянии неопределенности. Скажите мне правду”.

“Вы правы, — сказал он, — Вы должны знать все, но никто из нас не в состоянии точно оценить ситуацию. У меня было подобное дело с Блондесом (тоже обвиненным в ритуальном убийстве) в Вильно. Невозможно предугадать, как повернутся обстоятельства”. Я передал ему то, что сказал мне Фененко во время одной из встреч (цитируя русскую пословицу) — “Перемелется — мука будет”. Грузенберг покачал головой: “У нас может быть мука (от помола зерна и от страдания)”. Уходя, он подбодрил меня тем, что меня будут защищать лучшие российские адвокаты: Зарудный, Маклаков, Григорович-Барский и другие, и что скоро каждый из них меня навестит.

Его визит принес мне большое облегчение. Я стал сильнее верить в возможное освобождение, хотя мои адвокаты не давали мне ложных надежд. Меня обрадовал тот факт, что были люди, заботившиеся о моих интересах, что меня не забыли и что светила российской юриспруденции готовы меня защищать. Следующий визит нанес Григорович-Барский. Я спросил: “Не стоит ли попытаться освободить меня под залог или обратиться к самому царю с просьбой о милосердии?”. Он улыбнулся и покачал головой. “Вы знаете, что царь недавно посетил Киев?” “Да, — сказал я, — новые заключенные рассказывали. Я также слышал, что начальник Охранки Кулябко, который меня арестовал, попал в опалу во время царского визита, потому что не смог предотвратить убийство премьера Столыпина прямо на глазах у царя”.

“Да, это так, — подтвердил Григорович-Барский, — царь был в Киеве. Я в это время служил Помощником прокурора. Я был в составе делегации для встречи царя. Со мной был один из моих коллег. Когда киевский прокурор Чаплинский сказал: “Ваше Величество, я рад сообщить, что найден настоящий убийца Ющинского. Это жид Бейлис”, царь снял головной убор и перекрестился, “благодаря Всевышнего”. Я спрашиваю Вас, Бейлис, к кому Вы хотите обратиться с просьбой о милосердии — к человеку, который благодарит Всевышнего, что жида подозревают в убийстве?” Я остолбенел. Барский некоторое время молчал. Я не мог прийти в себя от того, что он мне рассказал. Я знал, что Николай не был другом евреев, но то, что он открыто проявил такое удовлетворение по поводу преследования еврея, да еще перед собранием своих чиновников, я не мог себе представить.

“Я расскажу Вам еще одно, — сказал Григорович-Барский дружеским тоном. — Когда царь был в Киеве, он должен был в один из дней посетить некое место. Его ожидала большая толпа, которая вызывала неприятное чувство, хотя соблюдался строгий порядок. Я был там с другом, мы хотели посмотреть процессию. Какой-то полковник проходил мимо, толкнул еврея и назвал его “жид”. Мы с другом были одеты в гражданское платье. Еврей, которого толкнул полковник, хорошо выглядел, достойно себя вел и никак не заслуживал оскорбления. Я обернулся к полковнику: “Почему такая грубость?” Он ответил: “Ты, жидовский защитник!”. Мы сильно поспорили, и в конце концов я привел полковника к судье, который дал ему восемь дней тюрьмы, чего он вполне заслужил за свою грубость. Все эти неприятные случаи привели меня к решению оставить правительственную службу. Я отказался от поста Помощника прокурора и стал адвокатом”.

До встречи с Григоровичем-Барским мне дали подписать бумагу, которая официально уведомляла, что Шмаков, адвокат со стороны Ющинского, подал против меня гражданский иск в размере семи тысяч рублей. Это позволило бы ему участвовать в суде надо мной. Я спросил Григоровича-Барского, кто такой Шмаков. Он сказал, что это старик, отъявленный антисемит, чьи взгляды не имеют большого значения. Мой адвокат был довольно оптимистичен по поводу моего дела. Он рассказал, что лучшие эксперты и ученые России будут вызваны в суд и что Шмаков будет выглядеть нелепо перед таким собранием. Мы расстались как старые друзья.