Меня лихорадило, бросало то в жар, то в холод, сильно болела голова. Вдруг я услышал цокот конских копыт, а потом звяканье шпор в коридоре. Дверь открылась, и вошли жандармы, которые оставались у меня дома для обыска. Увидев их, я почувствовал себя более уверенно. Потом принесли чай, спросили, хочу ли я есть, но я поблагодарил и отказался. Я не мог дотронуться до чая, хотя во рту у меня пересохло. Я все время думал: “Что теперь? Почему меня арестовали?”.

Наконец вошел Кулябко. Он протянул мне большой лист бумаги с вопросами. Я должен был ответить на следующие вопросы:

Кто Вы?

Откуда Вы родом?

Какой религии Вы придерживаетесь?

Есть у Вас родственники?

И наконец вопрос:

Что Вам известно об убийстве Ющинского?

Кулябко вышел из комнаты, сказав мне: “Когда Вы ответите на все вопросы, позвоните в колокольчик, и я вернусь”.

Когда я увидел последний вопрос, ощущение было такое, что мне “приставили нож к горлу”. Я наконец понял, что произошло. Я пытался найти утешение в формулировке вопроса: ”Что мне известно об убийстве”. Если так, я был всего лишь свидетелем.

Я ответил на все вопросы. Что касается убийства, я написал, что ничего не знаю, кроме того, что люди говорили об этом на улице. Кто его совершил и с какой целью, я не знал. Я позвонил. Кулябко вошел, просмотрел мои ответы и сказал: “Это все? Вздор. Если Вы не расскажете мне правду, я отправлю Вас в Петропавловскую крепость (хорошо известную в Петрограде политическую тюрьму).

Он разъяренно хлопнул дверью и вышел из комнаты.

Около 4 часов дня я услышал плач ребенка. Я узнал голос одного из моих детей. От ужаса я начал биться головой о стену. Я знал, что мой мальчик очень застенчивый и нервный, но больше всего он боялся полиции. Я боялся, что он может умереть у них в руках.

Пока он плакал, дверь открылась, и вошел Кулябко.

“Видишь, твой сын тоже говорит неправду…”

“Какую неправду?” — спросил я.

“Женя, заходи”. Он ввел сына Черебяк и, повернувшись ко мне, рявкнул:

“Женя говорит, что твой сын играл с Андрюшей, а он это отрицает”.

После этого полковник вывел мальчика из комнаты. Через несколько минут я услышал шаги в коридоре. Я посмотрел через решетку и увидел, что городовой ведет моего 8-летнего сына. У меня защемило сердце, когда он закрыл моего сына в одной из камер. Я надеялся, что меня задержат на несколько часов, допросят и освободят. Я был невиновен, и они должны были увидеть, что произошла ошибка. Тем временем все мои мысли были заняты сыном. Почему они привели его в этот ад?

Вечером вошла русская женщина и сказала:

“Твой сын здесь, но ты не волнуйся. Я за ним присматриваю. Я сама мать; я понимаю твои страдания и сочувствую тебе. Не бойся; Господь спасает честных людей”.

Когда наступил вечер, я понял, что это первый испорченный пятничный вечер за всю мою жизнь. Я думал о том, как обычно проводил вечер пятницы со свечами на столе, с празднично одетыми детьми, в хорошем настроении. А теперь? Дом разгромлен. Жена одна за безрадостным столом. Ни света, ни радости. И все плачут без остановки. Я почти забыл о моих собственных проблемах, думая о моем несчастном арестованном мальчике и скорбящей семье. Я позвонил, и появился Кулябко.

“Послушайте, — сказал я ему, — мне не важно, что будет со мной. Правда выйдет наружу, и меня освободят, но почему держать узником моего сына? Вы сами отец. Мой ребенок здесь заболеет, и это будет на вашей совести. Вы можете его освободить?”

Он улыбнулся:

“Скажите мне правду”.

“Что Вы хотите: правду или ложь? Даже если Вы будете настаивать, я не смогу лгать. Я невиновен”.

“Глупости, глупости, — махнул он рукой. — Я отправлю Вас в тюрьму, и тогда Вы заговорите по-другому”.

Он вышел, хлопнув дверью, и я остался один. Все время я ждал: вот еще минута, всего одна минута, и меня освободят. Но когда я услышал, как часы пробили полночь, я понял, что мне придется провести ночь в этом месте. Я не мог спать. Время от времени я слышал кашель сына, и у меня в голове все переворачивалось.

В субботу утром русская женщина снова вошла ко мне и сказала, что провела ночь в комнате с моим сыном.

Около полудня я услышал, как кто-то спрашивает моего сына:

“Ты найдешь сам дорогу домой или дать тебе сопровождающего?”

Через час городовой вошел в камеру и с улыбкой сообщил мне, что довел моего сына до трамвая, но мальчик отказался сесть в него и побежал домой пешком. Теперь, когда ребенка освободили, я был спокойнее.

В воскресенье я снова услышал детские голоса. Это были мои дети; их, наверное, доставили в Охранку для допроса. Мне позволили выйти на минуту в коридор, чтобы увидеть детей. Через минуту нас опять разлучили.

Меня продержали в Охранке восемь долгих дней. Никто из начальников не приходил встретиться со мной. Это усилило мою тревогу. Я надеялся на лучшее, но ожидал худшего. Если они меня ни о чем не спрашивают, это может продолжаться бесконечно. Почему? Почему? Вечером 3 августа ко мне в камеру вошел городовой и сказал, чтобы я был готов идти к следователю. Это меня подбодрило. Наконец-то! Что бы ни случилось, я хотя бы узнаю, что происходит. Я быстро оделся, и двое городовых отвели меня к следователю.

За то короткое время, что я провел в тюрьме, я почти забыл, как выглядят улицы. Я смотрел на беззаботных прохожих и наслаждался свободой и светом, как будто никогда раньше этого не испытывал. Я ослабел от своей вынужденной изоляции, и мне было трудно идти. Я попросил моих охранников поехать на трамвае.

“Ты арестант и не можешь ехать с другими людьми”, — последовал немедленный ответ одного из городовых.

Некоторые прохожие меня узнали, а часть показывали на меня пальцами.

Измученный необоснованными оскорблениями, которым я подвергся в Охранке, и обессилевший от долгого похода по городу в сопровождении полицейских, я с трудом добрался до окружного суда. Меня привели в большой зал, где уже находились следователь Фененко, помощник прокурора Карбовский и его помощник Лошкарев.

Они обменивались многозначительными взглядами, как будто исход встречи был им известен заранее. На душе у меня была тяжесть, особенно когда я вспоминал вопросы, которые мне задавал дома Фененко. Их тон был насмешливым.

Обычно, полицейские, которые приводили арестованного к следователю, присутствовали во время допроса. Им не разрешается выпускать заключенного из виду. Здесь я увидел что-то новое: моей охране приказали покинуть помещение. Это увеличило мои опасения. Создалось впечатление, что коварные чиновники задумали какой-то трюк. Но у меня не было выбора. Надежда быстро сменялась отчаянием. Надежду поддерживало знание, что я не виновен; отчаяние было вызвано моим знакомством с российской бюрократией. Вскоре Фененко обратился ко мне:

“Вы знали Андрюшу Ющинского?”

“Нет, — не колеблясь, ответил я. — Я работаю в конторе большой фабрики; я общаюсь с купцами и взрослыми, а не с детьми, особенно уличными. Я уверен, что не смог бы его отличить от любого другого ребенка”.

Помощник прокурора Карбовский, откинувшись на спинку стула и пристально за мной наблюдая, вдруг подался вперед и спросил:

“Говорят, что среди вас, евреев, есть люди, которых называют “цадиким” (благочестивыми людьми). Когда кто-то хочет причинить вред другому человеку, он идет к “цадику” и дает ему “пидьон” (выкуп), и цадик использует силу своего слова, чтобы принести несчастье другим людям”.

Еврейские слова, которые он использовал: цадик, пидьон и подобные им, были записаны у него в записной книжке, и каждый раз, когда он хотел использовать какое-то слово, он в нее заглядывал. Я ответил:

“К сожалению, я ничего не знаю о цадиках, пидьонах и других подобных вещах. Я отдаю всего себя работе и не понимаю, чего вы от меня хотите”.