“Не отчаивайтесь, господин Бейлис, — сказал он. — Все не так плохо. Он говорит хорошо, но мы будем говорить гораздо лучше”.

Через несколько минут прокурор продолжил свои разглагольствования. Его речи, казалось, не было конца. Он отчаянно пытался доказать, что я, и никто другой, убил мальчика. Какое отношение могла иметь к этому Вера Чеберяк? Кто мог опуститься до такой низости, чтобы распространять о ней такую ложь? Среди всего прочего он закричал: “Хорошие моменты бывают даже у плохих людей”. Здесь на этом столе лежал окровавленный труп убитого мальчика. Однажды, когда Бейлиса привели сюда, он посмотрел на труп и заплакал. Почему он плакал? Конечно, потому что раскаялся в убийстве невинного ребенка. В этот момент Бейлис пожалел о своем преступлении”.

С речью прокурора закончилась сессия суда. Я и все присутствующие покинули зал с тяжелым сердцем и мрачными предчувствиями.

На следующий день начались заявления и речи экспертов и адвокатов. Выступили адвокаты Грузенберг, Карабчевский, Маклаков, Григорович-Барский, Зарудный; эксперты раввин Мазе, профессор Троицкий, Коковцев и другие. Каждый из них привел отличные возражения на аргументы прокурора и на все обвинительное заключение. Маклаков, известный адвокат и христианин, так ответил на “доказательства” прокурора и особенно на его гнев по поводу того, что евреи подняли на ноги весь мир.

“Я с особым вниманием слушал ту часть речи прокурора, где он с улыбкой рассказывал нам, что евреи всегда поднимают ажиотаж, когда один из них оказывается в чем-нибудь замешан. Объясните мне, господа, как бы мы вели себя, если бы мы, православные христиане, оказались среди китайцев, и китайцы обвинили одного из нас в преступлении, подобном тому, которое приписывают Бейлису? Разве мы бы не попытались “поднять на ноги весь мир”? Почему прокурора это так удивляет? Как может быть иначе? Как иначе они могут себя защитить? Сидеть тихо и молчать? И давайте не забывать, что у нас, христиан, нет страха перед погромами. Евреи же постоянно боятся погромов и погромщиков, так что же, они не должны ничего делать, чтобы доказать свою невиновность?

Еще одно: мы слышали, что прокурор упрекнул Бейлиса в том, что он плакал. Мы знаем, почему он плакал. Он плакал, потому что было время, когда он был как все мы, свободный и беззаботный, а сегодня он стоит перед лицом огромной катастрофы. И вы удивлены, что он плакал? Почему прокурор не упомянул, что Голубов, которого привели сюда с такими почестями, упал в обморок и не сказал ни слова? Может, он знал, что ему придется говорить неправду?”

Конечно, трудно воспроизвести содержание всех речей. Хочу упомянуть слова Грузенберга, которые произвели особое впечатление на публику и на присяжных.

“Не так давно я учился вместе с христианами. Вместе с ними я жил, ел, радовался жизни и страдал. А теперь вдруг я и мои единоверцы стоим перед лицом этого постыдного обвинения. Нас обвиняют в этом гнусном преступлении, и я хочу заявить вам здесь раз и навсегда, и вы знаете, что это услышат все мои единоверцы, что если бы мне стало известно хоть на одно короткое мгновение, что наша Тора или другая религиозная литература учат нас или позволяют нам использовать христианскую кровь, я бы не остался евреем даже на час. Я уверен, что Мендель Бейлис не должен быть осужден и не будет осужден. Но если его осудят, что ж, так тому и быть. Почему ему должно повезти больше, чем многим из наших собратьев, которые потеряли жизнь из-за этой неописуемой лжи и клеветы? Бейлис, если Вас осудят, провозгласите: “Слушай, Израиль: Господь — Б-г наш, Господь — один”. Будьте мужественны и счастливы”.

Публика сидела как завороженная. Не было сомнения, что эта речь произвела сильное впечатление на присяжных. Они слушали ее очень внимательно; впрочем, речи всех моих адвокатов произвели положительное впечатление. Казалось, что все усилия прокурора, Замысловского, Шмакова, всей “Черной сотни” были обречены на позорное поражение. Но кто мог быть уверен в мыслях и решении присяжных?

Полный судебный отчет

Наконец наступил великий день. Это был 34-й день суда, 28 октября 1913 года. В этот день присяжные должны были огласить свое решение, и так случилось, что именно в этот день произошел случай, который едва не стоил мне жизни, когда все формальности приговора могли и не понадобиться. В восемь утра меня вызвали, как всегда, в тюремную контору, чтобы оттуда отправиться в зал суда. Обычно сопровождающие меня обыскивали, и мы тут же отправлялись в путь. Как только заключенный попадал в руки конвоя, никто другой не имел над ним власти. Подписав документ о приемке заключенного, только конвой за него отвечал, и никто не мог к нему притронуться.

В это конкретное утро, когда я уже был на попечении конвоиров, заместитель смотрителя тюрьмы потребовал вернуть меня назад. Он хотел еще раз меня обыскать. Обыски были настоящей пыткой. Трудно описать моральное и физическое унижение. В соответствии с законом, конвой отказался выполнить распоряжение заместителя. Он продолжал настаивать, утверждая, что пришла специальная телеграмма из имперского суда, от самого царя, с приказом тщательно меня обыскать. Конечно, мой конвой был удивлен.

Хотя заместитель смотрителя мог запросто воспользоваться услугами моего конвоя для обыска, он позвал для этого своих людей — надзирателей. Мне велели раздеться. Во время этих обысков я никогда не снимал нательную рубаху. В этот раз от меня потребовали снять и ее. Я разозлился и сорвал с себя рубаху, порвал на куски и бросил ему в лицо. Он выхватил пистолет и нацелился на меня. Он был так возбужден и в таком гневе, что был больше похож на дикаря, чем на человека. К моему счастью, прибежали мои конвоиры, привлеченные шумом. Если бы они не отвечали за мою безопасность в эту минуту, они бы не решились меня защитить. Но поскольку они уже за меня расписались, то чувствовали ответственность. Один из них выхватил пистолет из рук помощника смотрителя, и раздалась сирена. Тут же сбежались все чиновники и охрана. Прибежал смотритель и обратился ко мне:

“Что ты делаешь? Суд не успел закончиться, а ты уже нам создаешь новые неприятности?”

Я возразил: “Что Вы хотите от меня? Почему этот человек подвергает меня новым оскорблениям? Разве меня уже не обыскали? Почему он снова меня обыскивает самым унизительным образом?”

Заместитель смотрителя вышел. Через несколько минут он вернулся и записал моих конвоиров в качестве свидетелей происшедшего. Он, очевидно, намеревался выдвинуть против меня обвинение.

“Не думай, Бейлис, что ты свободен. Я еще сведу с тобой счеты. Тебе не избежать наших рук, и мы еще увидим тебя в кандалах”.

Я ответил: “Вы до этого не доживете”.

Он меня утешил: “Запомни, даже если тебя оправдают, тебе дадут месяц ареста”. Это был, так сказать, мой завтрак. Завтрак, после которого я мог и не дожить до следующей трапезы. Заместитель смотрителя имел полное право выстрелить в меня. Мои действия представляли “нападение”, и он имел полное право стрелять. Но я отделался легким испугом.

В зале суда было ощущение праздника. Все закончилось, остался только последний штрих. Председательствующий задал мне формальны вопрос:

“Бейлис, что Вы можете сказать в свое оправдание?”

Я с трудом встал на ноги.

“Господа, я могу только повторить, что я невиновен. Я слишком слаб, чтобы говорить что-то еще. Тюрьма и суд утомили меня. Я могу только просить, чтобы вы изучили внимательно все свидетельства, которые были вам представлены в течение тридцати четырех дней суда. Тщательно изучите их и вынесите свой приговор, чтобы я мог вернуться к жене и детям, которые ждут меня эти два с половиной года”.