Я въехал в город двадцать восьмого рамадана шестьсот двадцать седьмого года[776] и находился там до тех пор, пока не вернулись обратно послы к правителям [туркмен] ал-Йива' и ал-Джибала. Послы выяснили, что оба они хотят подчиниться [султану], и высказали упрек за то, что их имена были исключены из общих реестров.
Через несколько дней прибыла их подмога, а также явился и сам Махмуд-шах[777] — правитель Йезда. Затем прибыло письмо от его жены, дочери Барака — узурпатора, правившего Керманом. Она сообщала, что ее отец, улучив время и видя, что правитель отсутствует, двинулся на Йезд и вел себя заносчиво и самоуверенно, отрекаясь [от всего], кроме «души, побуждающей [его] ко злу»[778].
Я договорился с Шараф ад-Дином, чтобы ему (Махмуд-шаху) разрешили возвратиться обратно, предупреждая события, которые могут привести к скверному исходу и последующему раскаянию, и получил [за это] через вазира Махмуд-шаха Сафи ал-Мулка тысячу динаров, коня и ткани. Затем вместе с на'ибом Ирака я направился с войском в Казвин, ближайший к Аламуту город. [На'иб и войско] остановились в Казвине, а я выехал в Аламут.
Глава 92
Рассказ о моей поездке в Аламут и о том, как я выполнил поручение [султана]
Султан был разгневан на правителя Аламута 'Ала' ад-Дина /239/ по многим причинам, а главная из них та, что 'Ала' ад-Дин нарушил обещание вернуть брата султана Гийас ад-Дина. Он подлил еще масла в огонь, снарядив его из Аламута и обеспечив в достаточном количестве конями и оружием.
Это посольство было посольством придирчивости. Султан поставил мне условие, чтобы я не входил в Аламут, если при моей встрече не будет присутствовать сам 'Ала' ад-Дин, и чтобы я при свидании с ним не целовал его руки. [Более того], я должен был нарушать все правила этикета, уважения и почтения на приеме и в других случаях.
Когда я рассказал об этих условиях наместнику Ирака Шараф ад-Дину, он заметил: «Ты можешь требовать все, что тебе приказал султан, и они не смогут ничего опровергнуть, за исключением выхода ['Ала' ад-Дина] навстречу тебе. Вот с этим они вовсе не согласятся; дело в том, что для их властителей определен возраст, когда они могут садиться на коня, а этот их государь еще не достиг этого возраста. Если ты поставишь им это условие и откажешься войти в крепость, пока оно не будет исполнено, им трудно будет пойти на это и дела, относящиеся к посольству, приостановятся. Однако я направлю к ним человека, который сообщит им о том, что приказал султан относительно встречи. А ты последуешь за моим посланцем и войдешь, не ожидая [их] согласия. Если они согласятся — что вряд ли случится, — то это удовлетворит [нас], а если нет, то и дела, связанные с посольством, [все же] не будут остановлены».
Я так и сделал — вошел [в крепость], и меня встретили вельможи его государства. Дело было так, как мне говорил Шараф ад-Дин. Сперва ко мне явился вазир 'Имад ад-Дин ал-Мухташам[779], который хотел, чтобы я передал ему послание, а он подтвердил бы ответ на него при свидании с повелителем. Но я не сделал этого и через три дня встретился с 'Ала' ад-Дином ночью на вершине горы. Я передал ему послание со всеми жесткими выражениями, которые в нем были. Оно состояло из нескольких разделов, в числе которых было требование провозглашать хутбу так, как это было во времена Великого султана [Мухаммада].
Я заранее знал: они будут отрицать, что хутба провозглашалась. Но был еще жив кади Муджир ад-Дин, которого Великий султан посылал к Джалал ад-Дину ал-Хасану — отцу 'Ала' ад-Дина Мухаммада [III] — с приказом [ввести] хутбу с его именем, и она провозглашалась. Я захватил с собой письмо Муджир ад-Дина об этом, но, когда я предъявил им его, они обвинили кади во лжи и приписали ему нечестность.
Вазир 'Имад ад-Дин ал-Мухташам сидел справа от 'Ала' ад-Дина, а меня посадили /240/ слева от него. Вазир отвечал на каждый раздел [послания], а 'Ала' ад-Дин выслушивал сказанное им и повторял, ничего не прибавляя и не убавляя. Продолжалась речь о хутбе, но они, кроме отрицания, не высказывали ничего, хотя дело было яснее ясного. Ведь уже вошло в давность и [об этом] знали каждый встречный и поперечный, пособник и соперник, что в виде установленной дани в казну султана 'Ала' ад-Дина [Мухаммада] отправлялось ежегодно сто тысяч динаров золотом.
В числе [разделов послания] было следующее: Бадр ад-Дин Ахмад — один из сподвижников 'Ала' ад-Дина — был отправлен в качестве посла от его имени к татарам, находящимся в Мавераннахре[780]. Султан сказал в послании: «'Ала' ад-Дин послал упомянутого, и я должен узнать об обстоятельствах их посольства к татарам. Затем я выскажу свое мнение об этом».
Они ответили на этот раздел так: «Султан знает, что наша область граничит с татарами и нам необходимо вести переговоры с ними, чтобы отвести от нее бедствия. И если султан убедится, что его ('Ала' ад-Дина) миссия [к татарам] имеет целью причинить [его] государству ущерб, то мы будем повинны в этом, а не он. Тогда султан докажет нам это, пристыдит нас и пусть воздаст за это, как пожелает».
В числе [разделов послания] было требование уплатить оставшуюся долю установленной дани и доставить ее в казну полностью.
Они же, со своей стороны, утверждали, что Амин ад-Дин Рафик ал-хадим, который был наместником крепости Фирузкух[781], взял их груз, следовавший из Кухистана в Аламут, в котором было пятнадцать тысяч динаров. Но я возразил, что захват [груза] Амин ад-Дином имел место до заключения мира и утверждения договора[782]. Они на это ответили: «Разве мы когда-либо были врагами и не подчинялись этой державе или не считались с [ней]? Ведь султан испытал нас в обоих обстоятельствах — в беде и радости, трудности и изобилии. Разве наши люди не служили султану в Индии, когда он был в самом стесненном положении после переправы через реку Синд? — Когда султан [потом] услышал это, он признал их службу в то время. — И разве мы не убили Шихаб ад-Дина ал-Гури из верности Великому султану и любви к нему?»[783]. Я ответил: «Действительно, Шихаб ад-Дин ал-Гури разорил вашу страну и проливал вашу кровь. Но, несмотря на все это, дань с вас на основании этого не снимается».
Затем они заявили, что Шараф ал-Мулк уменьшил /241/ установленную для них дань на десять тысяч динаров постоянно, и представили как доказательство [документ], написанный моей рукой и скрепленный печатью Шараф ал-Мулка. Я ответил, что эти деньги — деньги султана и можно снять часть их только по письменному распоряжению самого султана.
«Все деньги султана, — сказали они, — расходуются по подписи Шараф ал-Мулка и его распоряжениям в любую сторону, куда ему угодно, никто не стесняет его в этом и не возражает ему. Его решение выполняется даже тогда, когда оно касается удовлетворения его собственных желаний или его удовольствия. Разве он не может решить [дело], которое касается нас?»
Затем было решено, что они должны отвесить двадцать тысяч динаров, а остальные десять тысяч будут задержаны до тех пор, пока не спросят совета султана об этом. Они взвесили [означенную сумму] в золотых монетах Гийас [ад-Дина] ал-Гури, которые были лучше монет ар-рукни[784].
На этом собрании шла речь и о других частях [султанского послания], здесь было немало споров и резкостей, и нет нужды повторять это.
На'иб Ирака Шараф ад-Дин, со своей стороны, сопроводил меня человеком, известным [по имени] Камал ад-Дин мустауфи, который занимал место вазира Сулайман-шаха по вопросам, касающимся Ирака. Когда он попросил разрешения и ему позволили держать речь, он не знал, что сказать, и заикался, хотя он и был известен бойкостью речи и ясностью в рассуждениях. Когда мы вышли, я сказал ему: «Что приключилось с тобой, ты даже стал запинаться? Ты ли это?» Он ответил: «Твоя резкость в разговоре с 'Ала' ад-Дином — а это тот, кто раскроил чрево Хосроев и перерезал шейные вены титанов, — совершенно поразила и ошеломила меня. Клянусь Аллахом, я не думал, что мы сумеем выйти из его собрания [невредимыми]!»