И дело его возвысилось, и достоинство его возросло. Опираясь на свою смелость, он обходился без пророческой [мудрости]. Тот, кто приходил к нему по интересовавшему его делу, возвращался [от него] несчастным и был разочарован самым худшим образом.

А султан, хотя и укрепил его (Шараф ал-Мулка) власть и силу в разрешении дел [целых] провинций, которыми тот распоряжался как хотел, все же не возводил его в достоинство вазиров и не обращался к нему иначе, как к «Шараф ал-Мулку». Между тем у них (хорезмшахов) было принято титуловать своих вазиров титулом «ходжа» и сажать их по правую сторону при общей аудиенции. Упомянутый же во времена своего вазирства находился перед султаном, там, где находятся хаджибы. Он садился лишь на общем ковре, а было [ранее] принято также, чтобы тот, кто имел лакаб Низам ал-Мулк, садился за особо отведенные ему подносы. Бывало, его предшественники вазиры сидели в здании дивана в черном кресле. Шараф ал-Мулк не садился в кресло в здании дивана, а имел кресло у себя дома и, когда возвращался из дивана, сидел в нем. Было принято, что тот, кто имеет лакаб «Низам», восседая в вазирском кресле, не вставал перед тем, кто входил, даже если тот был владетельным лицом. Так [установили] в знак высокого уважения к этой должности и соблюдая этикет, соответствующий месту: ведь кресло поставлено вместо трона! Шараф ал-Мулк вставал перед видными должностными лицами, находясь на своем месте во главе дивана. При его предшественниках из числа великих вазиров, когда они ездили верхом, несли четыре копья с покрытыми золотом древками, а султан не разрешал ему этого.

Об остальном, что касается различных его дел, будет рассказано в своем месте, вплоть до того [времени], когда судьба потребовала с него его долг и дала ему испить чашу конца его жизни. Он приобщился к единому, всепрощающему [Аллаху]: поистине, щедрые живут недолго.

Когда малик Нусрат ад-Дин Хамза ибн Мухаммад [ибн Хамза] ибн 'Умар ибн Хамза, как я об этом уже сказал[474], получил Насу в наследство от своего двоюродного брата, он назначил меня на'ибом в его делах и полагался на меня в том, что собирался предпринимать.

Упомянутый был чудом достоинств и морем щедрости. Он помнил наизусть Сакт аз-занд Абу-л-'Ала' [ал-Ма'арри], ал-Йамини ал-'Утби, ал-Мулаххас Фахр ад-Дина ар-Рази и ал-Ишарат шейха ра'иса [Ибн Сины][475]. У него были свои стихи на арабском и персидском языках, собранные в диваны. Вот одно из его стихотворений, написанных во время его пребывания в заключении:

Что касается его переписки, то это — дозволенное волшебство и ключевая вода, она превосходит сверкание лесных чащ и надушена ароматом северного ветра.

Среди того, что он писал мне в дни моего пребывания в Мазандаране вместе с Инандж-ханом, перед тем как к нему перешла власть, имеется следующее [письмо]: «Как возбудило меня воспоминание о страдании и согнули страстное желание и волнение! Уже часто бьют удары уставшей [поражать] молнии и послышался тихий шепот свежего ветерка. И отмечен тот, кто извлек это, взглядом, в котором пасутся стада слёз. Это он искал оживления от сообщения, по которому бы изголодался слух, из-за моего страстного желания услышать известия о высоком маджлисе, о [месте], самом дорогом для славы, базилике достоинства, первом плоде искусства, владеющем тонкостями умения. Аллах оживил истлевшие /128/ достоинства, распространив на них свою сень. А перед дорогой я упрекал себя за промедление, находился в обществе раскаяния и декламировал:

[Я пишу] в поисках защиты от превратностей, вызвавших разлуку друзей. Как же иначе? Ведь не близко прибежище и далеко место посещения. Нет ныне утешения, кроме как в аромате доброты и в запахе воспоминаний о нем.

Некоторые из его слуг направились в сторону счастливой стоянки, и истинная преданность вызвала то, что уже послано кое-что из страстных переживаний, чтобы забвение не утвердилось на полях [послания]. А как же иначе? Ведь добрая дружба — это повиновение врожденным качествам. И Аллах всевышний да продлит его пребывание в этом мире. [Итак], до свидания».

Это образец того, чего достиг этот совершенный. И для достижения желанной цели беспристрастность в [его] восхвалении и прославлении невозможна.

Он проявил себя искусным в науках древних, соединив это с прочими достоинствами. Он посвятил себя их изучению в дни своего пребывания в Хорезме, а оно длилось девятнадцать лет! Его предсказания по звездам редко когда не сбывались. Когда не было известий о султане [Джалал ад-Дине] и о том, что он находится в самой середине Индии, он, бывало, говорил, что султан еще появится, будет царствовать и водворит порядок и что Гийас ад-Дин не будет иметь успеха, так как звезда его не указывает на счастье: она только мерцает, а [впоследствии] погаснет. По этой причине он единственный, отличаясь этим от правителей округов, не провозглашал хутбы с именем Гийас ад-Дина. И через некоторое время случилось то, о чем он говорил, и дело обернулось так, как он предсказывал, но произошло это уже после его гибели. Вышло так, как говорится [в пословице]: ты узнал кое-что малое, а ускользнуло от тебя многое. Он предсказывал, что султан появится и дела его пойдут хорошо, но не знал, что сам погибнет раньше его появления. Он обманулся в надежде и ошибся в рассуждениях.

Когда Гийас ад-Дин узнал, каково мнение Нусрат ад-Дина о султане [Джалал ад-Дине], что он, в противоположность остальным, равным ему, предпочитает его и склонен к нему, он отрядил против него Тулука ибн Инандж-хана с войском его отца, дал ему в помощь Арслан-хана /129/ и других, из числа тех, кто захватил окраинные земли, и приказал им следовать указаниям Тулука в делах важных и второстепенных и стараться помогать ему в том, что он начал и предпринял.

Когда сообщение об этом дошло до Нусрат ад-Дина, он стал совещаться со своими советниками о том, как устранить беду и отразить грозную опасность. Итогом их раздумий было [решение] направить меня ко двору Гийас ад-Дина с некоторой суммой денег, чтобы отвратить этим распространяющуюся смуту и заткнуть открытые рты.

Я отправился туда неохотно. Через некоторое время, ночью, У границ Ругада[476] я столкнулся с сыном Инандж-хана. Я скрылся под покровом ночи, спасаясь от них, как перепуганный страус, и бежал, как Моисей, [когда его звал бог]. Когда я достиг Джурджана[477], я увидел близ него шатры и узнал, что они принадлежат эмиру Коч-Канди, который прибыл от двора Джалал ад-Дина и направляется в Хорасан, чтобы стать там на'ибом Ур-хана. Мне рассказали о том, что произошло в Рее, о прекращении власти Гийас ад-Дина и установлении власти Джалал ад-Дина. Тогда я отправился к упомянутому (Коч-Канди) и не знал, как мне идти: от радости я чуть было не летел к нему. Я долго беседовал с ним и услышал полное и подробное [сообщение] о состоянии дел. После этого я обдумал положение и понял, что нет смысла возвращаться назад и что отвратить сына Инандж-хана от Насы, в которую он вцепился своими когтями, может только султанский приказ. Я отправился в Астрабад, где находился малик Тадж ад-Дин ал-Хасан, готовившийся следовать ко двору Джалал ад-Дина. Тогда я решил сопровождать его и стал побуждать его торопиться. Но в то время, когда он собирался, на границу его области напал Данишманд-хан, приверженец Гийас ад-Дина, недостойный попирать ногами край султанского ковра. Из-за этого его (Тадж ад-Дина) приготовления расстроились, и необходимость заставила меня вернуться на Бистамскую дорогу. Я возвратился на нее и с опаской направился в Рей, а оттуда поспешно — в Исфахан. А вслед за мной шли известия об осаде Насы и натиске [врагов] на нее и не давали мне успокоиться и [свободно] вздохнуть. И все-таки я задержался в Исфахане на два месяца по необходимости, а не по желанию, так как к султану не было доступа по различным причинам, в том числе /130/ из-за смуты луров в горах и их угроз дорогам, ведущим к султану. <Ведь малик Хазарасп стал враждовать с султаном>[478] из-за того, что наладились отношения и упрочилось согласие между султаном и атабеком Са'дом, а он (Хазарасп) был врагом атабека. А еще причинами [задержки] были снега, завалившие дороги, и гибель многих путников в этих опасных местах. В Исфахане я оставался у Балбана ал-Кудари ас-Сиркана, пока не наступили весенние дни со всей их прелестью и земля не оделась в нарядную одежду.