Бросив последний взгляд на ползущую по небу ночь, Тео быстро зашёл в хижину. Угли в очаге почти догорели и не угрожали пожаром ни жилищу, ни лесу вокруг. Юноша собрал разложенные вещи обратно в рюкзак, цокнул на закоптившийся остывший котелок, который некогда было отмывать. Сунул его в пакет, привязал к лямке рюкзака, закинул его за спину и вышел из хижины. Можно было, конечно, оставить все сокровища здесь, но слишком хорошо Тео помнил, как несколько часов назад сожалел об отсутствии ножа и прочих приспособлений. Кто знает, вернут ли Тео непредсказуемые повороты этого путешествия сюда, в заброшенный лесной «заячий» дом?

Плотно прикрыв за собой дверь, на всякий случай Тео подпёр её длинным поленом и зашагал, увеличивая скорость, в направлении плачущего человека. Был вариант попробовать обратиться в дракона и быстро преодолеть расстояние, однако Тео попутно хотел выяснить, что за безмолвный каменный пояс окружал хижину.

Через пять десятков метров он остановился, добравшись до первой цели. Некогда человек, построивший себе в лесу хижину, подстраховался защитой от крупных хищников. Нити доказали, что защита, подобная той, что встала на пути Тео, находилась по всему периметру заячьего хозяйства.

За обычной плетёной изгородью из веток высокой стеной в метра два росли колючие кустарники. Будто волшебный терновник из сказки про спящую принцессу, он служил непроходимой преградой не только для животных. Судя по заячьей популяции, хозяин хижины не наведывался сюда года два, не меньше. Нигде в «линии обороны» не обнаружился вход, колючая растительная стена удерживала ушастых пленников не хуже ираниума.

Тео прикинул, сколько времени займёт прорубить выход, и отказался от этой идеи. Нашёл неподалёку относительно широкую поляну, сбросил рюкзак и сосредоточился на обращении. Одежда во время оборота становилась второй чешуёй, а с прочими предметами было сложнее.

Светлый дракон вырастал в окружении безмолвных деревьев; обратившись полностью, потоптался на месте, покрутил головой, будто разминал шею, ухватил зубами рюкзак и тяжело, с места, взлетел, ломая несчастливые ветки, оказавшиеся на пути…

Путь до взывающего о помощи занял минут десять-пятнадцать. В полёте Тео увидел другую хижину. Находилась она не так далеко от перелеска, в котором просил помощи человек. Признаков жизни в этой хижине визуально тоже не было, и Тео решил вернуться на ночёвку сюда, если что-то пойдёт не так.

Тем временем, флюиды страданий неизвестного немного изменились. Сердце больше не слышало рыданий — лишь глухое отчаяние и злость. Поэтому, чтобы не пугать, Тео приземлился в полумиле, на этот раз более ловко, бесшумно и не причиняя вред лесу — в этой части сухих деревьев почти не было, и сочные зелёные нити откликались на призыв охотнее.

Магия его вела не хуже компаса. В лесу сумерки сгущались быстрее, но и фонарик Тео пока решил не использовать, помогая себе внутренним зрением. Стволы постепенно расступались, открывая путь к долине, вернее, небольшому полю. Последние метры Тео преодолел, осторожно скользя по влажной от дождя земле, и остановился за деревом, желая сначала оценить обстановку.

В серых сумерках по полю медленно двигалась невысокая раздетая худая мальчишечья фигура, которая тащила за собой тяжёлый плуг. Тео даже глаза потёр, думая, что ему померещилось, ибо неподалёку, под деревом, стоял конь и задумчиво жевал траву. А рядом с ним висела на ветке одежда и стояло что-то вроде обуви — в сумерках рассмотреть её было невозможно.

Перехватив лямку рюкзака, Тео вздохнул и вышел из-за дерева. Его не заметили, даже конь, стоявший в паре метров, не повёл ухом. Тогда Тео кашлянул, и худая фигурка замерла. Обернулась.

Одиннадцатилетнему Дардену пришлось быстро повзрослеть, когда старший брат записался в ратники. Теперь, после отца, он был самым сильным семье. Мать по-прежнему болела и кашляла даже чаще, а сестра Уна, которой во время желтеющей пшеницы пошёл седьмой год, оставалась нежной малышкой и маминой нянькой. Хорошо, успели поле засеять вместе с Тео, и на плечи Дардена до осени легла всего лишь забота о скоте. Травы было много, ибо дожди один летний месяц лили, как проклятые. Мужчины еле успевали её косить, складывать на поляне за домом и ворошить, чтобы не сгнила.

Отец радовался: во-первых, не нужно уходить в лес, чтобы поднять поголовье и спасти его от пролетающих драконов. Последних стало заметно меньше появляться. Отец сказал, это потому что летуны контролировали либертанские саи[1], отправляющиеся по восточной дороге. Во-вторых, было бы сложно перевезти хворающую мать, которой требовалось тепло Глаза Алатуса, а не лесная тень. И, наконец, два месяца Тео проходил обучение, и в любой день их могли отправить на войну. И, хотя про деньги, обещанные братом, никто не упоминал, их ждали: запасы соли и муки подходили к концу, всё чаще постную похлёбку варили на молодой траве, и животы громко урчали ночами . Но никто, даже Уна, не жаловался. И не заикался, что было бы неплохо заколоть одну овцу и отъесться на её тонком жире, ибо нужно было всего лишь потерпеть…

Отец ездил в Аалам раз в неделю, но к академистам родных не пускали. От раза к разу слухи о скором отбытии саев становились увереннее, и однажды Хирам вернулся с новостью: наконец-то можно будет повидаться с сыном, когда его отряд покинет город. Дарден рвался поехать с отцом, но быстро согласился: кто, кроме него, будет присматривать за женщинами?

Отсутствовал отец дня четыре, а вернулся с долгожданным провиантом и покупкой. Теперь милый со звёздочкой во лбу жеребёнок напоминал о Тео, и Уна готова была спать с ним в хлеву, а не на полатях с родителям. Бочка заполнилась солью, сусек — мукой. Вдобавок отец прикупил курицу с цыплятами… В общем, шиковали месяц и поминали Тео добрым словом. Плохо было, что вестей от ратников не было совсем. В Ааламе говорили, будто все три сая и академисты перебрались к оборотням и успешно уничтожали их, отвоёвывая старые земли Алатуса.

А потом внезапно удача изменила семье Хирама. В один день. Сразу и бесповоротно.

Лучи Алатуса не помогали матери. Она хоть и старалась не подавать виду, но всё чаще лежала, надсадно кашляя и прося Уну принести воды. Отец с последней поездки добыл чуть ли не целый мешок лекарственной травы. Мать делала вид, что пьёт вонючий отвар, и вечером говорила мужу, будто чувствует облегчение, но Уна по секрету Дардену сказала: от травы мать уже тошнит, и еда лезет назад, поэтому она потихоньку выливает отвар за угол дома, когда отец не видит.

Когда лето закончилось и осенняя сырость всё чаще стала гулять по полу, мать умерла. Тихо, во сне. Крепко спящих под шум дождя детей разбудили отцовские рыдания. Никто не мог поверить в случившееся. Кажется, даже животные почувствовали: у хозяев беда. И блеяли испуганно.

Похоронили мать недалеко от дома, рядом с могилой отцовских родителей, в смурый осенний день, и грязь жидкими шлепками падала в могилу, закрывая мать, завёрнутую в чистую холстину, от детей.

Отец с того времени сдал. Забыл и про себя, и про детей. Пришлось Дардену кормить скотину, доить козу и корову, дававших немного, но ценного и сытного молока; топить печь и думать за троих о хлебе насущном. Уна тоже повзрослела, когда поняла, насколько тяжело брату. Порой Дарден специально уходил подальше от дома и выл, рыдал, жалуясь Алатусу на судьбу. А когда слёзы иссякали, сжимал зубы и со свежим остервенением брался за работу и учил Уну полезным вещам.

Однажды, после месяца горевания, отец, пряча стыдливо глаза, сказал, что пора отвезти последнюю часть дани и заодно узнать новости о Тео. Не взял коня, забрал корову, говоря, что им троим и козы хватит, к корове привязал двух овец-переярок, которых ещё летом хотел оставить. И ушёл. Не было его несколько дней. Дарден с Уной уже сами собирались идти в Аалам искать отца, но от этого решения удерживала забота о животных и подросшем жеребёнке.

Отец появился сам на себя не похожий — с опухшим телом, синим, будто его избивали, лицом. Положил на стол узелок с какой-то сладкой мелочью, вроде кусков сахара да чёрствых пряников, и ушёл к могиле жены, где до утра допивал кислую брагу (принесённую из города) и плакал, отмахиваясь от уговоров детей пойти в дом, поужинать и лечь спать.