Но кончилось его пойло, и Хирам словно проснулся. Жаловался Дардену, мол, после пары глотков ему становилось легче. Сын выслушивал и повторял, как заклинание, что ему и Уне нужен отец, им тоже тяжело. Постепенно Хирам начал приходить в себя, а когда утром проснулся и увидел хлопочущую возле печи дочь, замешивающую тесто, прослезился и окончательно взял себя в руки. Дарден, поняв, что отец «вернулся» по-настоящему, выдохнул с облегчением. Но и это дешёвое счастье длилось недолго.

Два или три спокойных зимних месяца. Уютные вечера втроём. Уна увлеклась вышивкой, благо что ниток осталось много. Дарден с отцом починили сани и зачастили в лес — на охоту за зайцами или кем покрупнее, если повезёт, и попутно дровами, которые необходимо было заготавливать непрерывно. Жеребёнка по прозвищу Милый брали с собой — прогуляться, дать вываляться в снегу и просто приучали к будущей тяжёлой работе, уже доверяя везти хотя бы связку хвороста.

В свой последний день он счастливо бежал за санями, и его косички, на которые так весело было глядеть из-за вплетённых Уной покрашенных жгутов, подпрыгивали вместе с ним. И, казалось, что даже старому коню в компании Милого легче тащить хозяев. Лошади перефыркивались, разговаривая по-своему. Дарден обратил внимание отца на это, и они начали смеяться. За весельем не заметили, как со стороны Аалама в небе появились знакомые драконы — мать с всадником на спине и молодой дракон.

Лишь когда засвистело рядом, Дарден закричал, вскочил и воздел палку, чтобы отпугнуть ею опасную тварь… Милый завизжал по-детстки, когда его шею перехватила драконья пасть — и ублюдок взмыл вверх, унося с собой не просто жеребёнка — чью-то надежду и радость.

Уна по матери так не плакала, как о Милом. А Дарден крепился, но не находил слов утешения и только проклинал драконов. Отец обещал весной купить Уне маленького жеребёнка, но даже Дарден понимал, что денег на него взять неоткуда, если только не вернётся Тео… Знали бы они, что и это не самое сильное горе…

Через три недели ликторы забрали Уну и почти всех животных: барана, двух овец, четырёх ягнят, козу.

*****

Тот день врезался в память, как никакой другой после смерти матери. Дарден сновал из домика во двор и обратно — носил к очагу поленья, воду, из печи — золу, с полатей мешки со слежавшейся соломой, служившие периной для семьи бедняка. На улице ярко сиял глаз Алатуса и уже веяло приближающимися тёплыми днями, а значит, временем пахоты. Оставалось дождаться, когда растает последний снег, верхний слой земли подсохнет, чтобы не прилипал к плугу, — и можно выходить на поле. Ждал своего часа мешочек с семенами.

Где пахота, там и надежда: животные нуждались в зелени, потом в подлеске начнутся первые ягоды, грибы… Кто знает, может, и Тео вернётся к тому времени на побывку, пусть даже недолгую.

Да, весна дарила надежду, и оттого горше было случившееся.

Уна еле слышно постукивала по пружинистому земляному полу сабами, на прошлой неделе вырезанными отцом из липовой чурки. Сестра заметно подросла за этот год. Сшитый некогда матерью длинный сарафан из некогда яркого и уже выцветшего атласа теперь доходил девчонке до щиколоток и пока ещё был впору. Отец обещал: поедет с первой годовой частью дани в город, там продаст заячьи шкурки и накупит ткани да красок, чтобы расцветить шерстяную пряжу. Дарден с Уной уже пробовали в котелке покрасить небольшой моток, и получилось у детей неплохо, отец похвалил их, а Уна даже связала Дардену гетры. Хотела бы и носочки, но, увы, не успела мать научить…

Помня о том, каким чудом сестра выздоровела год назад, Дарден запретил ей выходить на улицу, пока пронзительный ветер не сменится на милостивый. Но иногда, когда наступало затишье, они втроём садились на завалинку возле дома, грелись под лучами Глаза древнего бога и мечтали. Ягнята за зиму подросли, все выжили. И единственной потерей был Милый, после него стали ещё осторожнее. Дарден соглашался с отцом — вспашут поле, засеют, отвезут дань — и можно будет уйти в лесную хижину на прикормку скота. Там и трава сочнее у реки, и вода рядом, и драконы в лесу не опускаются. А Тео, если вернётся, догадается, где надо искать родных.

Потом, как всегда, начнутся дожди и семена пойдут в рост, только тогда Хирам будет наведываться на поле, а дети, ставшие самостоятельными, вполне себе справятся в лесу, благо что стена шиповника послужит им и скоту защитой от диких зверей, а единственный проход можно будет завалить ветками… Так сидели они, прижавшись друг к другу и мечтали, стараясь не думать о плохом.

И в тот чёрный день ничего не предвещало страданий. Лишь когда на дороге показалась резвая ликторская повозка, в груди Дардена ёкнуло. Последний раз проклятые сборщики здесь были года два назад — заблудились, искали Густава-безродного, жившего в нескольких милях отсюда. Тогда гости всё обстоятельно рассмотрели, но ничего не взяли, кроме кувшина воды: с дороги замучила жажда. Уехали, и родители вознесли молитву Алатусу, чтобы у Густава нашлось, чем заплатить дань. Слава Алатусу, ликторы больше не возвращались, а значит, получили своё.

Дарден бросил деревянную бадейку возле колодца, не успев её наполнить, и метнулся в домик:

— Отец, ликторы!

Хирам, вырезавший за столом из чурки очередные сабы, побольше, для Дардена, вздрогнул. Взгляд его заметался по единственной комнате и детям:

— Молчите, ничего не говорите.

Уна испуганно подняла руки с прилипшим, ещё не готовым тестом, над квашней и приготовилась прятаться, но Хирам постарался ей ободряюще улыбнуться:

— Всё хорошо, дочка. Делай вид, что тебя ничего не интересует.

Не дожидаясь приглашения хозяев, два ликтора из четырёх уже шли в дом и столкнулись бы с хозяином, но Хирам посторонился, метнул быстрый взгляд на сына и покорно опустил голову, подавая пример.

— Милостью нашего короля Либериса справедливого, — поздоровался один из ликторов, тот, что держал в руках свиток. Мужчина лет пятидесяти, дородный и холёный, брезгливо осмотрел нищее убранство, сидящую в углу, в ящике, наседку и остановился посередине, чтобы не запачкаться. — Хирам-безродный?

— Да будут века нашего милостивого правителя долгими, — пробормотал Хирам. Прозвучало его имя, не Густава-безродного. В прошлый раз ликторы даже не знали, куда едут. И были другие, а эти совсем незнакомые. — Чем заслужил милость, эве? Налоги мы платим исправно. Собирался скоро ехать с новоданью, но дороги…

— Они давно сухие, — оборвал монолог хозяина.

— Дык, колесо починить надобно, лошадку…

— Куда уехал Саб-безродный? Это твой сосед, не юли, — второй ликтор, наоборот, гулял по комнате и рассеянно рассматривал вышитые Уной незатейливые узоры на коротких оконных занавесках и полотенце, висевшем рядом с лавкой возле печи.

От неожиданного вопроса Хирам поднял голову и, предчувствуя дурное, побледнел:

— Знать не знаю, справедливый эве. В позапрошлом годе он приезжал занять немного зерна для сева, но у нас самих тогда мало оставалось.

Второй ликтор хмыкнул:

— Он не платил дань больше года. А сейчас его дом не просто пуст — сгорел.

Отец сотворил священный поминальный знак:

— Спаси нас Алатус. Мы и не знали, какая беда постигла честного Густава… Знали бы, тела бы схоронили, молитву владыке вознесли…

Второй ухмыльнулся:

— Нет там костей, ни целых, ни сгоревших. Уехал твой сосед. Подставил тебя.

Ноги Хирама подкосились, и он сам готов был упасть на колени, но Дарден рядом подставил плечо. Чтобы предотвратить побеги крестьян и незаконный переезд с места на место, ещё тысячу лет назад Либерисом Первым было придумано поручительство. Бежишь — за тебя заплатит сосед, а его проклятия достигнут ушей Алатуса, и тогда молись — не молись, а кара настигнет и тебя, и твою семью, где бы ты ни был.

А за окном уже блеяли овцы и коза с двумя козлятами, которых выводили из весеннего загона. Хирам всё-таки упал на колени и пополз к первому ликтору:

— Помилуйте, справедливый эве! Разве вы не видите, как мы живём?! Как же мы заплатим перводань, если вы у нас всё заберёте?!