С отвращением ушел я с базара!..

Битлис находится под духовным покровительством четырех монастырей. Один из них, монастырь Амлорд, расположен в центре города, а три монастыря имени пресвятой богородицы находятся на окраинах. Некогда апостол Фаддей дал обет построить в Армении тысячу монастырей имени богородицы — три из них он основал в Битлисе.

Четыре великолепных собора также доставляют жителям города духовную пищу. Собор Кармрак, который хранит нетленную струю крови Иисуса Христа, пользуется всеобщей известностью. Его именем клянутся даже мусульмане. Так много здесь духовных учреждений, и тут же происходит проповедь хаджи Исаха о вероотступничестве! Где же причина?..

На улицах я повстречал много армянок. Поверх красивой одежды из тончайшего шелка на них были надеты длинные бязевые рубахи. Эти уродливые покрывала спасали женщин от сладострастных взглядов мусульман. Мужчины также плохо были одеты. Богатые армяне здесь, как и в Ване, стараются скрыть свое богатство под обликом нищеты. Дети были одеты еще хуже, все были без обуви, а в этом каменном городе обувь более необходима, чем где бы то ни было.

Вот проскакала кавалькада. Американки, сидевшие на конях боком, волочили по земле длинные шлейфы своих амазонок. Ветер развевал белую вуаль на шляпах мужчин. Кавалькада пронеслась как вихрь. Несколько мужчин в местной одежде ехали впереди и разгоняли толпу, хотя и не было в этом надобности, потому что народ разбегался от испуга. Я подумал, что едет консул какого-либо европейского государства со своей семьей и многочисленной свитой — ведь на востоке они стараются пыль в глаза пустить своей роскошью и великолепием.

— Кто такие? — спросил я армянина, который низко поклонился им и все еще стоял, восторженно глядя им вслед.

— Наши «саабы», — ответил он хвастливо.

Я тотчас понял, кто они такие. Здесь, как и в Персии, «саабами» называют миссионеров, это слово означает господин, владыка. Я подумал: вот каковы потомки бродячих апостолов, которые не имели ничего, кроме посоха и котомки…

— Откуда они едут? — спросил я своего собеседника, который все еще вглядывался в даль.

— С дачи, завтра воскресенье, проповедь должны произнести.

— А после проповеди опять на дачу?

— Конечно. «Саабы» не могут жить в душном городе.

— А вы можете?

— Мы привычны к духоте. Они же на нас не похожи. Вы пойдете слушать проповедь? — переменил он разговор, — «сааб» Ш. будет говорить о претворении; он должен доказать, что язычники-армяне напрасно верят, будто вино и хлеб претворяются в кровь и плоть Иисуса Христа.

Я ничего не ответил и удалился. Он был обижен моим равнодушием — почему я не остановился посреди улицы, чтоб часами спорить о претворении хлеба и вина в кровь.

Я купил все, что мне нужно было, и вернулся в трактир.

Аслан и Джаллад не приходили весь день. Вечером я сидел один и ждал. Сальная свеча тускло освещала комнату. Царила глубокая, гнетущая тишина. В соседней комнате одни спали, другие ужинали, сидя у самых дверей.

Невыносимая духота стесняла дыхание. Я посмотрел на свечу: целый рой легкокрылых бабочек резвился вокруг огня, свет привлекал, свет радовал их, вокруг света трепетали, резвились они; но чуть касались крыльями, сгорали и гибли в нем… бедные, злосчастные жертвы света!..

Аслан и Джаллад вернулись очень поздно.

Велико было мое удивление при виде Джаллада. Он преобразился с головы до ног, на нем был европейский костюм. Как был к лицу этот костюм, какой внушительный вид придавал ему! По-видимому, такая одежда была привычна для него с самых детских лет!

Улыбаясь, поклонился он мне и спросил:,

— Удивляешься?

— Удивляюсь! — ответил я и схватил его за руку.

Аслан снял шапку и молча сел на подстилку. А Джаллад стал поспешно собирать свои вещи. У дверей ждал слуга. Он вошел, взял хурджин и удалился.

— Ты уезжаешь? — тревожно спросил я.

— Нет, не уезжаю, — ответил он ласково, подошел ко мне, положил руку мне на плечо. — Я должен остаться в этом городе, мои вещи я послал в нанятую мною комнату.

— Значит, мы должны расстаться с тобою?

— Да, должны расстаться…

Голос его дрогнул.

В последние дни я до того привязался к нему, полюбил, до такой степени проникся уважением к нему, что сердце во мне упало, когда я узнал о разлуке. Я стал умолять его:

— Хоть одну ночь останься с нами!

— С удовольствием остался бы, но нельзя.

Потом он переменил разговор.

— Но и вы не останетесь здесь долго!

Аслан, молча наблюдавший излияния наших чувств, еще более огорчил меня, заявив:

— Мы должны оставить город через несколько часов.

— Ночью?

— Да, ночью!

Что случилось? Что за надобность так спешить? Они ничего об этом не сказали. Только на лице Аслана я заметил глубокую печаль. Очевидно его также угнетала мысль о разлуке с любимым другом.

Наступила тяжелая минута расставания. Джаллад подошел к Аслану, обнял его. Ни слова не сказали друг другу… Словно замерли в объятиях. Голова одного покоилась на плече другого. Молчали, но молчание было красноречивее слов.

Ах, как прекрасна, как возвышенна истинная дружба! Как много в ней величия души! Смотря на них, сердце мое наполнялось священной теплотой, чувства мои облагораживались…

Джаллад оставил Аслана и подошел ко мне. При расставании с Каро я не плакал, но когда дрожавшие от волненья руки Джаллада обвились вокруг моей шеи, я не мог удержать слез. Он также был взволнован; его кроткие, ангельские глаза были полны слез.

— Не печалься, Фархат, — сказал он мне, — ты имеешь прекрасного, доброго руководителя, который поставит тебя на верный путь!..

Почти те же слова я слышал от Каро в минуту расставанья. Что они означают?

Мы вышли провожать Джаллада. Дошли до лестницы. Здесь он остановил нас, еще и еще раз пожал нам руки и спустился вниз. В дверях он обернулся, кивнул головой и вышел на улицу. Мы долго неподвижно стояли над лестницей, устремив глаза на дверь, за которой скрылся благородный юноша!..

Вернувшись в комнату, мы не сказали друг другу ни слова, подавленные тяжелыми переживаниями. Аслан устало опустился на подстилку, а я сел возле свечи. По-видимому, Аслан пробродил целый день. Вскоре он задремал. Вокруг свечки легкокрылых жертв света стало еще больше: кругом валялось множество самоотверженных почитателей света!..

Глаза мои блуждали по комнате, будто искали следы пребывания здесь Джаллада. Вот его оружие; неужели он забыл взять с собою? А, может быть, ему не понадобится это орудие смерти? Он взял с собою только хурджин, в котором, как святыня, хранились листки пергамента, найденные им в Ахтамарском монастыре.

Со двора доносилось глухое ржанье его коня. Бедное животное! Очевидно, оно чувствовало, что не будет больше служить любимому господину!

Аслан открыл глаза и произнес:

— Если меня будут спрашивать, тотчас разбуди.

— Ты будешь спать?

— Нет, дремлю только.

Царила мертвая тишина. В трактире давно погасили огни, все спали глубоким сном. Лишь иногда с кровати доносились голоса асасов[144], которые перекликались с асасами других постоялых дворов.

Аслан вновь открыл глаза. Я не дал ему опять вздремнуть. Мною овладело неудержимое желание узнать, почему Джаллад так внезапно расстался с нами и что он будет делать в этом городе.

— Тебе известно, что он протестантский священник, — ответил он, подняв голову, — а в этом городе проживает много армян-протестантов.

— Это я знаю. Но ведь он им совершенно не сочувствует и, как я заметил, презирает их.

— Потому-то он и решил работать среди них, чтоб они не пребывали в заблуждении, исправились.

— В каком заблуждении?

— Они должны понять, что религия и свобода совести — одно, а нация — другое. Чтоб они признавали себя армянами и любили своих братьев-армян григорианского и католического вероисповедания.

— Разве не лучше, чтоб они вовсе не отделились от нас?