— Записываешь? — Гериал повернул голову и посмотрел прямо в камеру. — Ты же собиралась снимать улицы и канал.

— А заодно и тебя, — Каюра не могла спокойно стоять на месте, и картинка постоянно дергалась из стороны в сторону, не давая Рифе как следует рассмотреть отца.

— Зачем?

— По-твоему, дочка не захочет увидеть запись с тобой?

— Каюра…, — Гериал вздохнул, — предупреждать надо.

— Ага, чтобы ты заранее успел сбежать? Рифа, ты только посмотри, он прямо сейчас, не стесняясь, обдумывает план побега.

— Ну что ты такое говоришь? — запротестовал Гериал.

— Так, а ну-ка, подожди, сейчас я его придержу, чтобы он точно никуда не смылся.

Каюра поставила камеру на землю, и теперь Рифа видела только ноги отца и кованные опоры скамьи.

— Каюра, что ты…

Камера затряслась, в кадре появилось предплечье женщины и вьющиеся пряди волос. После нескольких секунд непрекращающегося скрежета из динамиков, все наконец успокоилось, и в кадре снова появился отец, смотрящий в объектив сверху вниз.

— Вот так отлично, — на картинке показалась Каюра — совершенно босая, видать, использовавшая туфли в роли подставки под камеру.

Она вприпрыжку переместилась за спинку скамьи и опустила руки на плечи Гериала, будто тот и правда собирался сбежать.

— Ну скажи дочери хоть пару слов!

— Я скажу их по телефону, когда она сможет ответить.

— Как же с тобой сложно, — Каюра сжала его запястье и помахала рукой мужчины в воздухе. — Привет, Рифа, это твой отец и я. Мы с нетерпением ждем того момента, когда сможем с тобой увидеться. Прилежно учись и во всем слушайся Кирая.

— Каюра, она уже взрослая и сама это прекрасно знает.

— Так скажи ей то, чего она не знает, умник.

Каюра умолкла, молчал и Гериал, и гул вентилятора показался Рифе особенно громким. Затаив дыхание и совершенно забыв о конфетах, она ждала, что скажет отец. Она не знала, почему это так взволновало ее, ведь порой они говорили по телефону часами, и она действительно знала все, и была взрослой. Кирай с этим, конечно, не соглашался, но рядом с ним она была не прочь оставаться маленькой.

— Мы тебя очень любим, милая, — произнес Гериал, вероятно, испытывая ту же неловкость, что и Рифа. Она ссутулилась, прижалась к груди Кирая, но продолжала жадно следить за картинками на шторе.

— Вот молодец! — Каюра ликовала.

— Нет, это все какие-то глупости. Сделай нормальную запись. Про город и канал, как ты и хотела.

— Ага, ага, — она отпустила его и направилась к камере.

— Каюра, я серьезно. И даже не вздумай подсунуть это в ящик!

— Ладно-ладно, не буду ничего подсовывать. Вот упрямый.

Она опустилась перед камерой на колени, заглянула в объектив и, хитро подмигнув, остановила запись. По шторе снова поползли невнятные пятна.

— Ого, — веско изрек Кирай и посмотрел на лицо Рифы, освещенное лучом проектора. — А я думал, что запишут экскурсию по питомнику хассров.

— Не думал ты, — возразила Рифа. — Если бы было про питомник, ты дождался бы утра и не дал бы конфет. Ты сговорился с Каюрой. Отец накажет тебя, когда узнает.

— Ты выдашь меня? — брови церковника удивленно изогнулись.

Рифа, прищурившись, посмотрела на него, а затем сунула в рот сразу две конфеты — по одной за каждую щеку.

— Не-а, — промычала она и энергично замотала головой.

В ящике кроме еще нескольких коробок конфет лежал десяток новых книг, принадлежности для письма и несколько комплектов одежды, которую Рифа с завидной регулярностью сжигала или рвала — разумеется, не специально. Нашлось даже одно платье, зеленое в белый горошек, и парадные туфли ему в тон из мягкой, блестящей кожи.

— Каюра опять прогадала с размером, — произнес Кирай, снимая болтающуюся на ноге девочки туфлю.

— Лучше так, чем маленькие, — она присела на корточки, и поставив локти на колени, подперла подбородок. — Но здесь от них все равно нет толка. А платья — глупость.

— Рифа, ты не будешь сидеть здесь вечно. И если не хочешь, чтобы потом тебя все называли неотесанной дикаркой, ты должна уметь носить и платья и туфли.

— Что там уметь? Это просто красивые ботинки. Вот если бы такие, как носит Каюра, — ее глаза загорелись, и она развела руки, обозначая высоту каблуков.

— Ты еще маленькая, чтобы носить такие.

Рифа показала Кираю язык и, получив подзатыльник, рассмеялась.

Он закончил разбирать первый ящик и отправился на причал за следующими, позволив Рифе крутиться вокруг. Подметив, что сегодня Кирай все ей разрешает, она принялась клянчить у него ящики, нисколько не смущенная тем, что каждый из них доставал ей до груди. Схлопотав еще одну затрещину за излишнюю назойливость, она угомонилась, но ненадолго. Пока Кирай шел по настилу причала, она кидала с берега в воду камни, затем по дороге к дому шла на руках, а на обратном пути — делала колесо.

В итоге терпение Кирая лопнуло.

— Рифа, кто тебя воспитывал?

— Никто, и я не Рифа, я дикий хасс! — она высунула язык, которому явно не хватало длины, чтобы хоть немного походить на хассий.

— Рифа!

Девочка притихла. Если Кирай повышал голос, это значило, что она слишком заигралась, и безобразия лучше прекратить. Так что во время походов за оставшимися ящиками, она ограничилась напеванием услышанной по радио мелодии.

Рифа любила слушать радио. Оно всегда говорило с ней разными голосами, которые она очень быстро стала узнавать. Радио пело песни или рассказывало истории — не такие интересные, как рассказывал или читал Кирай, но порой очень смешные. Она хотела увидеть людей, чьи голоса постоянно слушала, но пока это было невозможно. Однако у нее имелась целая коллекция видеокассет на полке в гостинной: с фильмами, которые показывали в кинотеатрах Огнедола, и теми, что были сняты специально для нее одной.

— Рифа.

Строгость, с которой позвал ее Кирай, означала, что она снова сделала что-то не так. Но ведь она даже петь перестала, что на этот-то раз?

— Сколько сейчас времени? — спросил он, и девочка, тихо ойкнув, бросилась в свою комнату.

Шесть тридцать. А это значит, что она должна: заправить кровать, сделать зарядку — и неважно, что за сегодня она, разве что не кувыркалась — принять душ, почистить, как следует, зубы, причесаться, одеться, обуться, и сесть на свой стул за столом ровно в семь и ни минутой позже, если она не хочет напроситься на выволочку.

«Рифа — ребенок, а не послушник Соборного», — как-то услышала она слова Каюры, когда та, внимательно выслушав распорядок дня Рифы, попросила позвать Кирая к телефону.

Глава Длани еще долго отчитывала серого, как сухой камень, церковника, нисколько не реагируя на возражения Гериала, чей голос время от времени доносился из трубки. Рифа подслушивала, притаившись за углом. Тогда ей только исполнилось пять, и она еще не понимала многих вещей, которые говорила Каюра, но судя потому, как мрачнел Кирай, говорила она что-то совсем плохое.

Когда Кирай повесил трубку, Рифе захотелось обнять его, что она сразу и сделала со всей своей детской непосредственностью.

На следующее утро Кирай не стал ее будить. Однако быстро привыкающая к любым правилам, Рифа проснулась сама всего на пять минут позже положенного времени, прошлепала босыми ногами в ванную, где ее и нашел Кирай, когда она из-за спешки упала с табуретки и сломала раковину.

Он пытался объяснить ей, что больше не нужно рано вставать, что она может просыпаться тогда, когда хочет и заниматься тем, чем нравится, если это, конечно, не что-то плохое. Кирай втолковывал ей это несколько дней к ряду, пока она упрямо продолжала следовать установленному им ранее графику. Он даже попытался обмануть ее, придумав новый, но она только обиделась, расплакалась, стукнула его ногой и, шмыгая носом и вытирая кулачками слезы, ушла читать вслух, что она и должна была делать каждый день в одиннадцать.

В следующий раз, когда Рифа услышала в трубке голос Каюры, она потребовала у той не запрещать Кираю с ней играть. Сказала, что его она любит, а Каюру никогда в жизни не видела, и кто она вообще такая знать не знает и не захочет знать, если та не прекратит обижать ее опекуна. Конечно же Рифа ничего этого не помнила, но Каюра время от времени сквозь смех припоминала ей, как пятилетняя малявка ругалась и кричала на главу Длани. И всякий раз Рифе становилось стыдно, но в глубине души она радовалась, что у нее хватило смелости защитить Кирая.