Ганюшка в это время сидела, сжавшись комочком, в углу кабины и робко показывала пальцем, куда нужно свернуть машине. Грузовики, тяжело колыхаясь, проползли двумя длинными переулками и остановились возле свежепобеленного дома без крыши.

— Тут, дядечка, — сказала Ганюшка своим тонким голосом. Ее смущал суровый вид шофера, особенно его густые, встопорщенные усы.

Заглушив мотор, шофер открыл дверцу кабины для Ганюшки. Она так заспешила, что едва не вывалилась наружу.

Первым делом она обежала грузовик, чтобы хоть издали заглянуть в его фанерный кузов. Но задняя сторона кузова была затянута легким марлевым пологом. Где же дети? Может, неправду сказал усатый шофер?

Ганя стояла смущенная, перепуганная. Но вот марлевый полог раздвинулся, и женщина в белом халате, щурясь от солнца, стала спускаться на землю, неуверенно нащупывая ногой толстую шину.

Ганя подбежала ближе, помогла женщине встать на шину. Только тут она расслышала тихую возню в полутьме кузова и чей-то тоненький сонный не то кашель, не то всхлип. Они все-таки были там, в грузовике, маленькие ленинградцы!

— Это что же, — обратилась к Гане женщина, — ты одна здесь хозяйка?

— Я? Нет, не одна. Сейчас, тетечка, придут. А дом ваш — вот он…

«Какая старая», — с изумлением думала она о горожанке, глядя на ее желтое припухшее лицо. Такое же вот лицо Ганя видела у одной старухи, больной водянкой. Но ведь та старуха вскорости умерла: вода ее задушила.

Первой к школе прибежала Мариша, бригадир. Запыхавшаяся, вся розовая, она смущенно сунула руку совочком сначала усатому шоферу, потом высокой женщине с серыми усталыми глазами, стоявшей возле заднего грузовика.

— Пожалуйте, пожалуйте… А мы-то ждали вас, ждали!..

— Здравствуйте, — сдержанно отозвалась женщина. — Меня зовут Инна Константиновна.

Из кузова переднего грузовика живо спрыгнула девушка в белом халате. Она поздоровалась с Маришей и, идя с нею к дверям школы, быстро объяснила, что зовут ее Зина, что она сестра из городской больницы и должна вернуться в город с обратным рейсом.

— Их три было, ленинградки, с детьми-то, — Зина сбавила голос, — но одну пришлось сразу положить в больницу, а другая осталась в городе хлопотать насчет белья и медикаментов. Вам придется выделить кого-нибудь… Дети, понимаете, тяжелые… — добавила Зина, опуская быстрые глаза.

— Это уж понятно… выделим, — приговаривала Мариша, всовывая ключ в висячий замок.

Руки у нее дрожали, темные брови вопросительно приподнялись. Ее тоже поразила неживая желтизна лица у ленинградки. Какой же была та, другая, что слегла в больницу? И где же они есть, детишки, когда в фанерных кузовах грузовиков не слышно ни единого звука?

Мариша оглянулась, ища Зину, но девушка убежала, и ее торопливый говорок уже раздавался возле машин.

— Тетенька Мариша, — испуганно зашептала Танюшка, стоявшая тут же, возле двери, — они ведь с войны? Тетенька Мариша, как страшно: наверно, помирают, аж не кричат вовсе…

— Молчи, не помирают, — быстро ответила Мариша, распахивая скрипучую дверь. — У нас не помрут.

Скоро возле школы собрался народ. Сначала прибежали ребятишки, совсем маленькие. Некоторые из них одеты были в одни рубашки длиной до пупа, и горожанка с невольной завистью поглядывала на их крепкие ножки, темные от загара и пыли. Потом подошли и остановились поодаль несколько старух, совсем древних. Они держали на руках младенцев в чепчиках с пышными оборками. Затем на дороге появилась большая группа женщин, спешивших к школе.

Через минуту Инна Константиновна стояла уже и тесном кольце женщин — совсем молодых, пожилых, старых, взволнованных и дружелюбных — и объясняла им негромким, хрипловатым голосом, что ребятишки больные, дистрофики, и переносить их нужно с крайней осторожностью.

— Изголодались, — попросту сказала она, откашливаясь и вытирая слезящиеся глаза. — Под бомбежками побывали, напуганы. — Она помолчала, вглядываясь в загорелые лица женщин. — Дети все — сироты. Имейте это в виду. Как у вас тут тихо!..

Действительно, и в степи, и на улице, и даже здесь, возле школы, стояла чуткая тишина. И дети и взрослые не решались говорить в полный голос.

— Так что же, Инна Константиновна, извините, — заговорила Мариша, с жалостливой робостью поглядывая в темный и тихий кузов машины, — надо ведь покормить ребят. Мы со всей душой…

Ленинградка видела: не останови она женщин, они разлетятся по домам.

— Нас покормили в городе, диетический обед дали. — Инна Константиновна повысила голос. — Теперь не раньше чем через полтора часа детям можно снова дать покушать: приходится соблюдать осторожность. А сейчас надо их уложить.

Тут как раз к школе с мягким стуком подъехала председательская таратайка с важным Илюшей на козлах. Николай поздоровался с ленинградкой, выслушал ее просьбу, уважительно держа фуражку в руках, и велел Илюше сейчас же ехать на бригадный двор, навалить рыдван сена и доставить сюда.

— Ты, браток, поживее, — строго добавил он, — сам видишь…

Илюша хлестнул по Чалой так, что та с места запрыгала галопом.

Неторопливый уверенный голос Надежды Поветьевой уже раздавался в просторных классах школы. Всем женщинам нашлась работа. Кое-кто побежал по улицам собирать самотканые ряднушки, половички, подушки-думки. Резали холсты на простынки. Таскали охапками сено — его уже подвез к школе старательный Илюша, — аккуратно расстилали вдоль стен двух классов, отведенных под спальни. На кухне растапливали новую плиту.

Дети в грузовиках очнулись от усталого забытья, запросили пить, заплакали; голоса у них были до странности слабенькие и сонные. Школьники с раскрасневшейся Ганюшкой во главе принесли ведро воды из дальнего, самого чистого Тихонова родника. «Учительница» — так они называли между собой ленинградку — придирчиво расспрашивала школьников, что это за родник, почему в нем такая холодная вода и можно ли ее дать детям некипяченую.

— Из Тихонова-то родника? — удивился Илюша Бахарев. — Да он из горы бьет. Вода в нем чище слезы… Чище слезы, — убежденно повторил он, взглянул на Ганюшку, и та усиленно закивала головой.

«Учительница» скрылась в кузове, а ребята продолжали стоять рядом с машиной, словно завороженные.

Ганюшка то и дело взглядывала на дорогу и хмурилась. И что это припаздывает ее бабаня? Ганюшка твердо считала, что без бабани здесь никак не обойтись: уж она-то не забоится взять больного ребеночка на руки, уж она-то приголубит…

— Вон она, твоя, — сказал вдруг Илюша. — Эх, как резво идет!

И Ганюшка увидела Авдотью. В новом темном платье и в легком разглаженном платочке, с какими-то свертками под мышкой, Авдотья быстро шла к школе.

— Опозда-ала, — осудительно протянул Илюша.

Но Ганюшка пылко ему возразила:

— Не болтай! Видишь, обряжалась: небось не в поле собралась.

Энергично оттеснив локтями тех, кто стоял у нее на дороге, Ганюшка полетела, словно по ветру, навстречу бабушке. С размаху девочка уткнулась в широкую бабушкину юбку, пахнущую нафталином.

— Ты чего же? Все уж тут. — От волнения Ганюшка проглатывала половину слов. — А мама?

— Мне про половички сказали, вот и шарила. Мать в старый сундук их запрятала, на чердак, — оправдывалась Авдотья, не сбавляя шагу. — Вымазалась, пришлось помыться. Мама на току осталась. Где они, детки-то?

Хоронясь за бабушкой, Ганюшка вплотную подошла к машине.

— Гости дорогие, в добрый час! — певуче, ласково сказала Авдотья.

Горожанка выглянула из полутемного кузова, поклонилась, вежливо ответила «здравствуйте» — в ее бледном, странно пухлом лице словно что-то дрогнуло, а в глазах блеснул слабый лучик улыбки. У Ганюшки так и прыгнуло, заколотилось сердце: она знала, знала, что так будет. Когда бабаня заговорит вот таким голосом и заулыбается — человек обязательно ответит: улыбка словно перескочит с лица бабани на его лицо.

— Уж скорее бы нам ребят на место уложить, намучились в дороге. Подумайте, сначала на самолете, потом в поезде, с пересадками… — говорила женщина, сжимая в обеих ладонях кружку с холодной водой.