Среди пшеницы или жнивья там и здесь темнели круглые проплешины токов. На чистой, плотно утрамбованной земле лежало зерно — его днем и ночью возили в район, на заготпункт. Рядом с пепельно-тусклыми навалами ржи уже возникали, росли, тепло золотели янтарные груды пшеницы.

За полдень над бригадным станом поднялся шест с выцветшим платком и раздались тупые, частые удары о рельс. Наступил час обеда.

Остановились тракторы, грузно замер комбайн, застыли в высоком взмахе крылья жаток. Уже не слышалось нудного завывания молотилок и перестука веялок. В первые мгновения наступившая тишина казалась странной, от нее звенело в ушах.

По дорогам, по межам, прямо по жнивью люди зашагали к стану. Только две-три одинокие женские фигуры торопливо пошли по дороге в Утевку — им надо было успеть накормить малых ребят. С участка Николая Логунова в деревню отправилась одна Анна Пронькина. Младший сын ее вчера вместе со своими ровесниками получил мобилизационный лист, и его надо было собрать в дорогу. Анна оставалась в доме совсем одна: Прокопий воевал на фронте, а старший сын в самые первые дни войны устроился на железной дороге.

Под соломенный навес стана приходили и приходили люди. Целая бригада школьников принесла ведра чистой родниковой воды.

Здесь, под навесом, только и скапливалась тень, и между тонкими столбами-подпорками веял чуть приметный ветерок.

Авдотья сидела возле подпорки, истомленно прикрыв глаза.

— Устала, бабаня? — услышала она голос Ганюшки и хрипло откликнулась:

— Устала малость.

Девочка присела на корточки и внимательно взглянула в худое, багровое от жары лицо Авдотьи, на ее беспокойные, дрожащие руки. Метнувшись куда-то в гущу людей, Ганюшка тотчас же вынырнула с полной кружкой в руках.

— Испей, бабаня.

Медленно, с наслаждением пила Авдотья свежую ледяную воду; с каждым глотком в нее словно вливалась сила, в висках уже не так стучало, и боль в пояснице стала затихать.

— Живая водица, — благодарно, в полный голос сказала она. — Поди, сама принесла?

— Что ты! — с достоинством возразила Ганюшка. — Мы колоски собираем за комбайном. Знаешь, сколько насобирали? Воду первоклашки носят.

Не утерпев, Авдотья подтащила к себе внучку, пригладила встрепанную головенку, прошептала в красное ушко: «Звонок ты мой, колокол!..» — и отпустила. Ганюшка стрелой вылетела из-под навеса: побежала, должно быть, по своим пионерским делам.

Возле Авдотьи опустилась на землю Татьяна Ремнева. Тяжело дыша, она поправила сбившиеся волосы, перевязала платок, стряхнула с кофты колючие соломинки. Серые глаза ее, усталые, с кровавыми прожилками, беспокойно искали кого-то. «Сынка смотрит», — решила Авдотья, незаметно следя за Татьяной. Действительно, к Татьяне быстро подошел Степа. Мальчик осторожно тронул плечо матери. Татьяна подала ему две лепешки, головку лука, кувшин с молоком и проворчала:

— Ручищи-то… Хоть бы вымыл!

— Негде, мама, — коротко ответил Степан, исподлобья взглядывая на мать.

Это была правда: в степи приходилось беречь каждую каплю воды.

— С отцом-то как схож, — сказала Авдотья, когда мальчик отошел.

— Старший, Федя, тот в меня вышел, — ответила Татьяна.

Она с хрустом раскусила луковицу, из глаз у нее так и брызнули слезы.

— Лук какой злой, — пробормотала она, вытирая лицо кончиком платка.

— А ты не жги себе сердце, Таня. Живой ведь, — тихо проговорила Авдотья. — Ну, чего маешься?

Татьяна ответила не сразу. Опустив глаза с набрякшими веками, она судорожно глотала воздух, стараясь сдержать плач. Наконец это ей удалось, и она заговорила хрипло и невнятно:

— Хоть бы какой-никакой… без рук, без ног… живой бы только. На руках носить буду… Дышит возле меня — и ладно…

— Ты что это, а? — твердо, требовательно прервала ее Авдотья. — Такую думку при себе держишь? Без рук, без ног… Откуда взяла?

— Не сам письмо писал…

— Ну и не сам. Ништо это. Один палец перевяжут — и то уж не напишешь. А ногами-то и вовсе не пишут.

Татьяна быстро, испытующе взглянула на Авдотью: поверить или не поверить? В первую минуту она даже немного испугалась.

— Чего глядишь?

В синих глазах Авдотьи сияла добрая уверенная улыбка, и сердце у Татьяны так и застучало от радостной надежды: в самом деле, пожалуй, рано ей горевать!

— Одна, что ли, на свете живешь? Эх ты-ы… — уже укоряла ее Авдотья. — Обожди, вечерком сходим к Павлу Васильевичу, обговорим, письмецо в тот госпиталь напишем. У Павла небось своих двое на фронте, он к тебе всей душой. Тут ведь солдатские жены да матери почти вся наша артель. И горе и радость при себе копить не приходится. Про твое-то письмо еще вчера узнали. Эх ты-ы!..

— Я, тетя Дуня… я ничего, только вот… спасибо тебе, тетя Дуня!.. — порывисто проговорила Татьяна и, не зная, чем отблагодарить Авдотью, протянула ей луковицу: — Вот, покушай моего луку!

— А и дай. Я синий лук люблю, он сладкий. Турецкий, говорят.

— Какой уж там турецкий! — воскликнула Татьяна, и вдруг из горла у нее вырвалось что-то вроде короткого смеха.

— Как тебе вязалось с Князем-то? А?

Татьяна всплеснула руками и засмеялась уже по-настоящему. За ее спиной тотчас же появился Степа. Он взглянул на мать во все глаза, даже губы у него — розовые, с твердым, как у отца, вырезом — жадно раскрылись от изумления. Поняв, что мать не плачет, а в самом деле смеется, он осмелел и решительно уселся рядом с нею.

— Я ж его загоняла совсем, косолапого черта! — быстро, запальчиво говорила Татьяна. — На пятки ему так и наседала. И ругал же он меня, костерил на все лады… И кобель его будто понимает, рычит на меня, скалится, того и гляди сцапает.

— Хочешь, мама, я Князева кобеля камнями запуляю, хочешь? — подал свой голос и Степа.

Повариха Семихватиха, усталая, распарившаяся, в платке, надвинутом на самый нос, стояла с уполовником в руках над большим дымящимся котлом. Она только что постучала уполовником по краю котла — что означало, что лапша готова и можно получать порции. Первыми подскочили две молоденькие девушки, обе курносые, в коротеньких линялых платьишках и в разбитых туфлях на босу ногу. Они так были заняты своим торопливым и, наверное, секретным девичьим разговором, что протянули обе чашки враз.

— Ну-ну! — осадила их Олена. — Растрещались. Глядите, обварю. Сороки!..

Девушки на минуту смолкли, но, как только Олена разлила лапшу — густую, темную, разварившуюся, — повернулись к поварихе спиной и снова заговорили, быстро и неразборчиво.

— Угомону на них нету, не наломались еще, — проворчала им вслед старуха. — Это что еще такое? Три порции захотел? — накинулась она на чубатого подростка, протягивавшего ей три плошки.

— Бабушке Дуне, мамане и мне, — неторопливо объяснил мальчишка. — Я тракторист Ремнев. Иль забыла?

Он был очень озабочен тем, как бы аккуратнее донести лапшу, не пролить, не обжечься, и не заметил, каким пристальным взглядом окинула его Семихватиха.

— Ремнев, Ремнев… — пробормотала она, поджимам провалившиеся недобрые губы: разве забудешь Ремнева?

Девушки покружились со своими плошками, ища местечка — на стане было уже полно народу, — и наконец уселись возле Авдотьи и Татьяны. Обе женщины, хлебавшие лапшу молча, с крестьянской медлительностью, невольно слушали разговор подруг.

— Ну? — несколько сурово спросила у подруги та, что была постарше, светловолосая, светлоглазая, вся словно выцветшая на солнце.

— Да он ничего не говорит, а сам идет, идет на меня, — тихонько затараторила маленькая девушка, тараща на подругу карие вопрошающие глаза. — Я пячусь, пячусь, в плетешок уперлась спиной. Страшно же, ни слова человек не говорит, глазищи во какие… Что, думаешь, не понимаю я? Все девушки на свете на моем-то месте… Ну, чего ты глядишь? Я кулаками ему в грудь… да ка-ак через плетень… он за мной… а я в крапиве скорчилась, — знаешь, там крапива с меня ростом. Он пошарил, посвистал. Ночь, ничего не видно, крапива палит, а мне вылезать неохота: реву…