— А с ним Нужда ходит, Авдотья! — уже не смеясь, громкой скороговоркой прибавил он. — Твоя младшая сношенька с Нуждой ухо в ухо идет. А Савелий с Панькой Потаповым шепчется, с кузнецом. Гляди, не подсекло бы тут.

Левон уже с отвращением и даже со страхом посмотрел на темные быстрые, словно резиновые, пальцы Евлашки и не помня себя крикнул:

— Убью!

Евлашка от неожиданности просыпал на снег махорку и усмехнулся прямо в багровое лицо старика.

— Приходи к Дегтю сумерничать. Ноне в полночь, как отзвонят. Добрые люди соберутся. Тебе тоже есть чего спасать!

Левон отступил на шаг и порывисто отмахнулся. Он знал о ночных сборищах у Дегтева. Но был слишком умен и прочен в жизни и поэтому презирал эти тайные «шептанья».

— Против закону идете, — стараясь соблюсти достойное спокойствие, сурово ответил он. — Сам был старостой знаю.

Но тут внезапно вскипела в нем вся многолетняя кровная гордость крепкого и властного хозяина. Мгновенно отошли и тревога, и малодушный страх перед бедой, которая, чудилось, уже стоит у ворот.

Он побледнел и двинулся на Евлашку, сверкая глазами. Голос его теперь зазвенел молодо, сильно, с напором:

— Один постою за крестьянство, без шептальников. Дома мои, да дружба в домах, да хозяйство — у всех на глазах. По-моему, каждый сам себе хозяин: роди сынов, паши землю — и будешь счастлив в этой жизни.

Евлашка выплюнул цигарку, злобно растер ее на снегу и тонко хихикнул:

— Ну да, ну да! Счастливо тебе горевать, дедушка, прощай!

Он легко сорвался с утоптанной дорожки и обошел старика, вихляясь и размахивая длинными рукавами.

— У, сучье семя! — сипло, вдруг потеряв голос, прошептал старик.

Он плотно закрыл калитку и только теперь почувствовал, что весь вспотел, как после бани.

За полдень, когда семья Левона Панкратова собиралась обедать, к воротам подскакал на заиндевелой лошади незнакомый парень в серой шапке и в новом коротеньком полушубке.

Встревоженный Левон встал, накинул шубу и торопливо вышел на крыльцо. Парень, успевший уже открыть калитку, тянул лошадь через высокую закладку. Левон увидел светлые косицы и оттопыренные уши парня, примятые серой шапкой, и скорее догадался, чем узнал в нем младшего сына своего орловского кума Пронькина. Недовольно крякнув, старик стал сходить с крылечка. Парень обернулся. Не захлопнув калитку, он подбежал к старику и, глядя на него по-собачьи, снизу вверх, путано забормотал:

— Дяденька! Дядя Левон! Ты ничего не знаешь? Наша Орловка погорела… Третьеводни постановление написали, вроде в колхоз всех, а вчера…

Парень вытянул шею и, внезапно всхлипнув, зашептал в волосатое ухо Левона:

— Сами пожгли, слышь, дядя?.. Батя, брательник его, еще Никифоровы. Одежу, кладь по родне загодя развезли, коней вывели в степь да нахлестали… А хлебушко, коров, телятишек — своими руками… все равно отберут. Ночью запалили, ну и понесло ветром, улица вся занялась… Угольки одни остались…

Старик, побледнев, широко перекрестился и хрипло спросил:

— Степан где? Семья вся где?

Парень скользнул косым взглядом по калитке, по плетню, смежному с двором Лески.

— Батя в город подался, а я в Утевку завернул.

Только сейчас Левон увидел, что глаза у парня кроваво-красные от ветра и бессонницы.

Дрожа в ужасе и бешенстве, старик толкнул парня жестким плечом, подошел к калитке и плотно прикрыл ее.

— Пошто брата родного объехал? Прокопия-то? — требовательным шепотом спросил он, возвратясь.

Парень скривил обветренные губы:

— Был я у него. Коня не дал завести. «Езжай, — говорит, — с богом. Я, — говорит, — в колхоз зашел и знать вас с батяшей не хочу». Жена тоже завыла.

— Гость! Не просили тебя, не звали, — гневно перебил его Левон. — Коня поставь, полоумный!

Парень жалостно улыбнулся и повел коня к сараю. Левон сердито пошел к дому. Парень нагнал его и цепко потряс за рукав.

— Батя сказал: «Жгите, палите, не жалейте!» — крикнул он вдруг сломанным, кликушеским голосом. — Сгиб хрестьянский род на веки веков! Теперь и убивать не грех!

— Молчи, окаянный, погубишь! — прошипел старик, багровея и задыхаясь.

Он отвернулся и твердо ступил на запорошенное снежком крыльцо. В темных сенях неуклюже повернулся к парню — тот невольно отпрянул — и сказал, грубо нажимая на слова:

— Проглоти язык, сучий хвост! Поешь — и скачи с моего двора. Куму Степану моего слова не будет. Знать ничего не знаю!

За обедом старик пристально и грозно посматривал на сыновей и на гостя. Сыновья его, все трое, были здесь, около него, и он стал уверять себя, что в доме у него все спокойно. Правда, вокруг на глазах рушились одно за другим крепкие хозяйства: ушел в колхоз молодой Прокопий Пронькин, свел со двора корову мрачный Леска, толстая Семихватиха послушно ходила на колхозные собрания. Но про Левона как будто забыли: к нему не заглядывали комиссии, и он не показывался на собраниях. Казалось, эта белая снежная зима была точно такой же, как все зимы его ровной жизни, и, взглядывая на парня, сминавшего жирные блины торопливыми, нечистыми пальцами, старик с ненавистью думал, что это он, только он, сын Пронькина, нарушил мирный покой его двора.

Не умея больше сдержаться, Левон сказал:

— Ну вот, поешь — и в дорогу… с богом! Погодка ноне.

Никто не посмел и слова вставить. Парень поднялся, молча поклонился, потоптался у порога и вышел во двор. Скоро под окнами мягко и сбивчиво протопали копыта лошади. Тогда все, словно сговорившись, встали из-за стола. Старшая сноха, бесшумно ступая ногами в толстых шерстяных чулках, принялась убирать посуду.

Старик пересел к окну, положил тяжелую голову на ладонь и сбоку устало оглядел избу.

Жизнь шла как всегда. Снохи убирались, ребятишки с криком убежали на улицу, в зыбке заплакал младенец. Парень как будто совсем не приезжал, а только приснился. Но сон этот старик никак не мог стряхнуть: оставалось смутное, ноющее ощущение тревоги — не о куме, не о сгоревшей усадьбе, а о своем родном, что лежит у самого сердца.

Сыновья ныне обряжались на работу с особенной медлительностью. Старший два раза надевал и снимал ремень, будто примеривал его, потом усмехнулся и сел на скамью у порога. Средний — широкоплечий молчаливый Нефед — накинул шубу на одно плечо и принялся, словно с удивлением, разглядывать свою мохнатую шапку. Савелий же и не думал одеваться: сидел на постели и нехотя обертывал ногу чистой холстинной портянкой.

Старик настороженно выпрямился: чего это они толкутся дома и молчат?

Кое-как замотав портянку, Савелий сунул ногу в валенок и поднялся.

— Батя! — сказал он звенящим голосом.

В избе сделалось тихо, старшая сноха перестала греметь посудой, молодая Агаша тяжело навалилась на подоконник. У старика упало сердце: «Вот оно!»

— Батя, — повторил Савелий, — выдай мне мою долю.

Старик хлебнул воздух открытым ртом и, пересиливая себя, смиренно спросил:

— Чего же, в колхоз добро свалишь?

— Это уж моя воля будет.

Савелий теребил кисть на пояске, лицо у него было каменно-спокойное. Он не глядел на отца, но старик почуял: умри он сейчас перед сыном — и беда все равно случится. Какое ему дело до Орловки, до кума! Гори весь белый свет, у него у самого пожар в доме!

— Отпашемся вместе, тогда уж… — пробормотал он, с ужасом слыша свой дрожащий, жалобный голос.

— Нет, батя, — твердо возразил Савелий. — Пахать еще не знаю где придется.

Отец вскочил, рванул ворот рубахи. Шея его, коричневая, в глубоких рубцах, похожая на ствол старого дуба, начала наливаться темной кровью. Он устремил на сына тот прямой, бешеный, пронизывающий взгляд, от которого, бывало, вся семья разбегалась и замирала в страхе. Потом он с силой толкнул стол. Деревянные ложки с грохотом посыпались на пол. В тот же момент из избы словно всех вымело. Одна Агаша осталась у окна, наблюдая за стариком и Савелием с каким-то ленивым любопытством.

Левон, ступая криво, по-медвежьи, пошел к сыну. Лицо его пылало бурым румянцем, он бережно нес впереди себя тяжелые кулаки. Савелий не поднял глаз, только темные брови его резко и гневно сдвинулись.