Лили заняла комнату, принадлежавшую ранее старшей подруге; Даниэлю уже приходилось бывать здесь, но он чувствовал себя на редкость неуютно, когда переступал порог, ложился в слишком мягкую, усеянную целым взводом подушек постель. Здесь он был как будто на ладони, и ему казалось, что каждая деталь обстановки смотрит на него глазами Мадам, со знакомым проницательным неодобрением, и это не могло не приводить молодого человека в смущение, которое могло иметь самые неловкие и даже постыдные последствия. Лили, впрочем, была в восторге от своего нового жилища: оно казалось ей настоящим дворцом, и она призналась как-то, что первые несколько дней побаивалась прикоснуться к мебели лишний раз. Сейчас она достаточно обжилась на новом месте, чтобы не тревожиться такими мелочами: когда Даниэль зашел в комнату, Лили, шмыгая носом, отодвигала ящики будуарного столика один за другим, пытаясь найти что-то из своего косметического арсенала.

— Да где же оно, лопни мои глаза… а! — подняв голову и увидев Даниэля в стоящем перед собою зеркале, она от неожиданности едва не вскрикнула. — Это вы. Ходите так неслышно. Я уж думала — Мадам и тут добралась…

Она силилась улыбнуться, но непрошено вырвавшиеся из глаз слезы продолжали течь по ее лицу. Явно не соображая, что делает, Лили едва не вытерла их рукавом, но Даниэль вовремя оказался рядом — привлек к себе и осторожно, чтобы не размазать многослойный, почти театральный грим еще больше, промокнул ей щеки собственным платком.

— Спасибо, — проговорила Лили, понемногу успокаиваясь в его руках. — Не хватало только платье испортить. Мне же его Эжени отдала.

Платье — ярко-алое, со змеящейся от самого декольте до подола золотой вышивкой, — было действительно хорошо, и Лили в нем была похожа то ли на принцессу, то ли на богато изукрашенную статуэтку из тех, которые украшали камин в комнате матушки Даниэля. Статуэтки изображали танцовщиц балета; в детстве он, мучимый своей извечной тягой к прекрасному, подолгу любовался ими, но Лили, что естественно, заслуживала его внимания больше всех их, вместе взятых — даже сейчас, когда была готова совсем обессилеть и капитулировать перед кажущейся тщетностью собственных усилий.

— Наверное, Мадам права, — проговорила она тише, забирая у Даниэля плоток и утирая слезы, скопившиеся под ресницами, — я ни на что не гожусь.

— Может быть, на самом деле она так не думает, — ответил тот, вспоминая, что сказала ему Эжени. — Просто она хочет, чтобы это тебя подстегнуло.

Лили, ничуть не обрадованная его словами, состроила недоверчивую гримасу:

— Вы все мудрите. Мозгов у меня нет, вот и все.

— Позволю себе не поверить, — улыбнулся он. — Два месяца назад ты не прочитала бы собственное имя.

— Да, но… — она не смогла сходу придумать, чем ответит, и попыталась отвернуться, отодвинуться, только чтобы не смотреть на него, но не успела: Даниэль коснулся губами ее щеки и ощутил, что Лили трепещет, как если бы он целовал ее впервые.

— Я постараюсь придумать, — пообещал он, доверительно понижая голос, — чем можно помочь.

Лили вновь встретилась с ним взглядом, и он не без удовольствия увидел, что она снова улыбается.

— Мозги мне новые подарите, что ли?

— Зачем? — усмехнулся он, отпуская ее. — Думаю, и эти хороши.

***

Очередная попытка ни к чему не привела, и донельзя разозленная Мадам отправила утомившуюся Полину наверх, готовиться к предстоящему вечеру. На Лили, раздавленную, едва не валящуюся с ног, она даже не взглянула — прошла мимо нее к коридору, ведущему во внутренний двор, и непреклонно хлопнула дверью.

— Скажи, — Даниэль успел допить кофе и добавить сверху пару бокалов вина, так что настроение у него, несмотря ни на что, оставалось приподнятым, — ты сама понимаешь, почему ошибаешься?

— Со счета сбиваюсь, — мрачно ответила Лили, с явным облегчением сбрасывая туфли; не надо было быть провидцем, чтобы понять, что у нее чудовищно ноют ноги после нескольких часов, проведенных на каблуках. — Пытаюсь музыку слушать и считать в такт, как Мадам говорит. Да вот же… отвлекаюсь. Не получается.

— А куда двигаться — представляешь?

Лили устремила на него непонимающий взгляд.

— Вы что имеете в виду? Шаг назад, потом шаг вправо… это?

Понимая, что лишенный наглядности разговор неизбежно зайдет в тупик, Даниэль опустил перед Лили перевернутый лист, на обратной стороне которого оставался неудачный набросок, и принялся объяснять, хотя скорее — путано пересказывать где-то когда-то прочитанное:

— Это просто… геометрия. Ты будто чертишь на полу невидимую черту. Представь, что ты движешься, а за тобой остается след. У каждого танца есть форма. Вальс, например — вот такой…

Азартно склонившись над листом, Даниэль провел на нем жирную грифельную кривую.

— Видишь? Не зацикливайся на счете, просто держи форму в голове.

Лили, поначалу наблюдавшая за ним остраненно и безразлично, немного оживилась. Посмотрела на начерченную Даниэлем линию и на пол под своими ногами, понемногу охватила взглядом весь зал, и в потухших ее глазах вновь заметались искры.

— Кажется, понимаю!

— Вот видишь, — Даниэль протянул ей обе руки, помогая подняться, и окликнул Сержа, который как раз в этот момент, держа под мышкой нотную папку, выходил из малого зала в сопровождении Эжени. — Друг мой, вы не сыграете нам еще раз этот проклятый вальс?

— По-моему, меня скоро будет тошнить от одного звука, — шепнула ему Лили и рассмеялась; вопреки ее словам, все в ней говорило о желании как можно скорее взять этот сложный барьер. Смутно вспоминая полученные им самим в юности уроки, Даниэль встал напротив нее, и ее рука в красной шелковой перчатке мягко легла ему в ладонь. «Не хватало только отдавить ей все ноги», — пронеслось у него в голове, но он ничем не выказал охватившего его волнения. Эжени остановилась у дверей, чтобы посмотреть на них, и от этого тревога Даниэля удвоилась, но ненадолго — первые же звуки музыки, извлеченные Сержем из фортепиано, заставили его позабыть, что кроме них с Лили в этом зале может находиться хоть одна живая душа.

Было ли это чудом или следствием непреложности гегелевского закона о том, что затраченные количественные усилия непременно дадут качественный результат — Даниэль не знал, но Лили, сбросившая с себя всякое напряжение, точно воспарила над полом и, не удерживай он ее, взмыла бы под самый потолок. Они описали по залу почти два полных круга, и Лили не сделала ни одного лишнего движения, не приложив к этому никаких видимых усилий — сейчас она и этот танец существовали нераздельно, плоть от плоти друг друга, оставляя Даниэлю лишь роль проводника, которая, вопреки всему, его не тяготила. Он в тот момент далек был от того, чтобы тяготиться чем бы то ни было: знакомое, каждый раз как впервые испытываемое им осознание того, что он касается чего-то хрупкого и эфемерного, слишком прекрасного для того, чтобы принадлежать миру земному, кружило ему голову, и он отдал бы многое за то, чтобы кажущаяся бесконечность этого мгновения оказалась таковой и в действительности, но тут их прервали — размеренные, громкие, вдобавок усиленные эхом хлопки.