Потом она принесла собственную сорочку, купленную в Гритте – не самую чистую, к стыду, но сухую и не пропитанную кровью. Потуже затянула девушке грудь – опять никакого сопротивления.

– Я ведь была ненамного старше, – сказала она не то незнакомой девушке, не то себе. По-адрийски, конечно, сказала. Принесла еще воды, села рядом.

– Как тебя зовут?.. Где все твои?..

Девушка не поняла ее. Она все еще давилась рыданиями и все никак не могла успокоиться – дрожала, всхлипывала, шмыгала носом, глотая слезы, которых давно уже не было. Тильда вдруг поняла, что не слишком уверенно гладит девушку по голове, по спутанным, слипшимся от пота грязным волосам. Она понимала, что ничем больше не поможет, не сумеет помочь и не знает ни слов утешения, ни ласковых слов – да и говорил ли кто-то ей самой такие слова?.. Поэтому просто рассказывала о себе, о своей жизни в Даррее, о сыне и Саадаре, о семье, от которой остался лишь брат – да и с тем теперь разделял океан. Кому-то ведь она должна была это рассказать.

Девушка слушала ее, иногда проваливаясь в короткий, беспокойный сон. Когда она заснула в очередной раз, Тильда думала уйти – весь день сидеть здесь было бы глупо, а от неудобной позы болела спина, но девушка неожиданно проснулась и удержала ее, вцепившись в рукав.

– Хели ни. Ни.

Наверное, это значило «останься».

Поднимался и опадал шум за стенами – люди приходили, уходили, готовили, ругались, смеялись, пели – жили. Волны жизни омывали все вокруг.

– И ты сможешь жить дальше, – шепотом – себе или этой девочке? – сказала Тильда.

Ее звали Хейд, и она приехала вместе с сестрой откуда-то с севера, откуда до новой столицы добираться – месяцы. Она, разумеется, совсем не оправилась, но ей нужно было работать, и никто не позволил бы ей лежать десять дней неподвижно в постели, как то предписывалось Тильде. Целый день скорби – для таких бедняков, как она, это было немыслимой роскошью.

– Да оно и к лучшему, что дитя помре, тяжело работать-то, когда дитенок, куда его? Поплачет – и пройдет. Родит потом еще. Спасибо скажет богиням, что вот так сейчас случилось, – сказала в тот вечер Тильде сестра Хейд.

Правдивые, хоть и жестокие слова – словно удар в живот, прямо в солнечное сплетение. Что возразить, Тильда не нашла, а потом решила – да и не нужно возражать. У этой женщины с усталым и постаревшим от тяжелой работы лицом своя правда, горче, чем ее.

Но она отыскала небольшую дощечку и углем написала на ней «Ани», прочитала над ней молитву Уводящему и оставила в маленьком храме возле порта.

Дни складывались в пятидневья, летели прочь – так выскальзывают из рук легкие фигурки и ленты из бумаги на празднике весны. В Даррее зима уже подходила к концу, а здесь, в Сорфадосе, ее не было вовсе – только дожди непрестанно заливали город, и жестокие штормы вгрызались в берег.

Дни были похожи – их наполняла однообразная работа на бумажной мануфактуре, унылая, как туманы с моря. Тильда разрезала на полоски ветошь, которую перемалывали на мельничных жерновах – платили очень мало, но и на это место, не самое плохое – не шахты ведь! – нашлось бы много других желающих. Она работала там вместе с Хейд – та споро и аккуратно выкладывала сырые бумажные листы на войлок, лист за листом – целый день, и следующий, следующий.

Счет дням терялся.

Тильда научилась творить обед из ничего, умудряясь превратить горстку риса в ужин им троим, как раньше умудрялась доставать почти из ничего необходимые доски, камень, известку для храма.

Жили впроголодь – денег едва хватало на комнату и не слишком сытные обеды. Иногда Тильда с грустью вспоминала «пиршество» на берегу океана – набрать к обеду устриц доводилось теперь редко. А однажды Арон принес крупную ворону, а сестра Хейд Лина объяснила, что ворон не ощипывают, как курицу, а нужно сдирать кожу вместе с перьями – как шкурку зайца. Не без труда Тильда справилась с этим непривычным делом, заменяя отсутствие сноровки упорством.

Суп из вороны вышел превосходным.

– Сегодня нет работы, – развел руками низенький лысоватый адриец – старший мастер на мануфактуре, когда Тильда, как обычно, пришла к воротам ранним утром. Стояли с ней и другие женщины: уже с утра они выглядели измотанными до крайности, а к вечеру и вовсе будут валиться с ног.

– А завтра?

– И завтра. Иди в ранка… Очень жаль, очень жаль…

И хотя голос его был мягок, а улыбка казалась сочувственной, Тильда отчетливо поняла: лучше уйти. Прямо сейчас. И побыстрее.

Короткий поклон, слова прощания – и город проглотил ее, она пропала в толпе, стала ниточкой, что вплеталась в узор из десятков тысяч других.

Сложно было подавить разочарование и обиду – и Тильда выругалась под нос, оглядываясь на краснокирпичные закопченные стены мануфактуры.

Но длиннейшую очередь в ранка она все же отстояла и получила от чиновника сочувственный кивок, сонный взгляд больших круглых глаз и, наконец, заветную бумажку с адресами тех, кто нуждался в работниках.

Она обошла каждый из них, но везде ей отказывали. Иногда – вежливо с просьбой зайти через пятидневье или два, иногда – с неприкрытой неприязнью, а частенько и грубо.

Но Тильда упорно шла вперед.

Ремесленный квартал остался позади – течение городских рек-улиц вынесло ее к набережной, где во множестве селились ее соотечественники. У парапета толкались, смеясь, приезжие – они осматривали Новый мост, восхищались его мощными пролетами и волнорезами, башенками и колоннами с крылатыми львами.

Тильда обошла те несколько лавок, что были указаны среди адресов, не получив никакого определенного ответа. В длинном их ряду осталась последняя из тех, что рекомендовал чиновник. Богатая адрийская лавка: витрина сверкает отмытыми стеклами, охраняя хрупкий товар: вазы, фарфоровые чашки, подсвечники…

Не без колебания Тильда перешагнула порог и замерла.

Цветные блики рассыпались по обтрепанному подолу юбки, переливались хрустальной радугой на руках, как если бы Тильда стояла под витражными окнами достроенного храма Маллара в самых ярких и красивых одеждах.

Целое мгновение ей казалось, что так и есть… Или не казалось? Праздник, и лепестки цветов, и ленты, и флаги, и золотое шитье, и самоцветы…

Тильда моргнула – и видение пропало. Она стояла посреди просторной лавки, а солнце, разбрызганное в бокалах и кувшинах, вазах и тарелках, блюдах и флаконах, больно слепило глаза.

Из этого обманчивого света соткалась фигура хозяйки лавки. Невысокая улыбчивая женщина преклонных лет смотрела весело и доброжелательно.

– Это же… работа мастера Кириана… – не удержавшись, восхищенно пробормотала Тильда, указывая на модель чайного домика из слоновой кости – с крохотными столиками, людьми с пиалами в руках, даже с котом, охотящимся на крыше за птицей.

– Желаете взглянуть поближе? – Хозяйка лавки оживилась, осторожно сняла с полки модель, переставила на прилавок.

– Н-нет, мне это не по карману…

– Но вы явно способны оценить работу. Наслаждение красотой зачастую выше обладания ею. Обладающий красотой не ценит то, чем обладает, потому что…

– …глаза его застит пустая гордыня, – продолжила Тильда строку из «Наставлений отца Годо». – Я не…

За спиной хлопнула дверь, вздрогнул колокольчик, и Тильда замерла: в этой лавке она смотрелась по меньшей мере нелепо.

Краем глаза она увидела мужчину в богато расшитом одеянии, похожем одновременно и на короткий халат, и на слишком длинный, до колен, сюртук. Поймав ее взгляд, мужчина неожиданно улыбнулся и начал раскланиваться – как когда-то давно, в Даррее…

Тильда остолбенела и даже слова найти не смогла, наблюдая легкую светскую беседу и пытаясь улыбаться в ответ. Они говорили на хардийском, из разговора Тильда поняла лишь несколько слов.

– Простите, но что… что это было? – спросила она, когда мужчина ушел со своей покупкой. – Я ни за что не поверю, что в этом городе принято выказывать подобное почтение беднякам и простолюдинам.