Саадар что-то весело рассказывал Арону, и сын громко хохотал и выкрикивал боевые кличи, танцуя вокруг костра.

Пересилить себя. Подойти. Извиниться за грубость. Как сложно, невыносимо трудно! Слабеют ноги и обрывается дыхание.

– Знаешь, Арону нравится путешествовать, – сказал Саадар, когда она подошла.

Лицо Арона все еще изукрашено царапинами и синяками, и он не стыдится этого – наоборот, с гордостью показывает, что он – боец.

– Держи. – Тильда прикусила конец нити и расправила мундир, разглядывая, что получилось. – Немного криво вышло.

– Вышло лучше некуда, – улыбнулся Саадар. – У меня ручищи – во! – мельчить не умею, а у тебя все как надо…

– Извини.

– И ты.

– Я не…

– …хотела. Я понял.

Он улыбнулся:

– Одежку-то накинь. Не жарко.

Недосказанные слова лежали между ними.

– Сбегай-ка за хворостом. – Саадар сразу сообразил, подмигнул Арону. Тот побежал прочь, довольный, что его отпустили.

Тильда подбросила в костер несколько длинных щепок, и их тут же охватило пламя, облизнулось, выстрелило вверх искрами. Она в задумчивости перебирала круглые пуговицы мундира, выдавая беспокойство, которое охватило ее – до кончиков пальцев.

– Знаешь, мой муж не был тем человеком, с которым я мечтала провести жизнь. Я вообще не собиралась выходить замуж. Но этот брак помог бы моей семье, и я решила, что он необходим. – Она невесело усмехнулась. – А Гарольд… Поначалу он казался даже милым. Такой предупредительный. Он был старше меня в два раза. Правильный на людях, безупречный. Все считали, что мне очень повезло – он из очень древней семьи, а мои предки – обычные найрэ. Только вот…

Она закусила губу. Непросто было говорить об этом даже сейчас, спустя годы. Но, увы, память нельзя запереть на ключ, нельзя запихнуть горькие воспоминания в самый дальний и темный уголок разума. Тильда думала о почти незнакомом человеке, которого когда-то назвала мужем, и его лицо выплыло из памяти – перекошенное от ненависти, красное, отвратительное в своей правильности. Лицо, которое она могла бы нарисовать даже с закрытыми глазами. Лицо, которое повторялось в чертах Арона.

– …Только вот… Я не ожидала любви, конечно, – тихо произнесла она. – Но Гарольд… – Голос ее дрогнул. Об этом не то что говорить – думать и то мерзко! Но, в конце концов, наступает момент, когда молчать уже невмоготу. А человек, который готов выслушать, которому можно просто рассказать то, что давно уже поросло быльем да бурьяном, не так уж и часто встречается на пути. – Он приходил пьяным и злым. Приводил в дом других женщин, и они жили у нас два, три дня… Маллар свидетель, я так старалась, чтобы все пошло на лад… – ее голос стал далеким и тихим, будто тропки воспоминаний уводили ее в темные, непроглядные места.

Саадар по-прежнему слушал внимательно и молчаливо, и Тильда была благодарна ему за это.

– У меня была дочь. Она умерла от тифа в три года… Гарольд ненавидел ее. Думал, что я ему изменяю, а мне бы и в голову такое не пришло, – она говорила отстраненно, и сама поражалась тому, как спокойно у нее это выходит, словно никогда в ее жизни не было маленькой ясноглазой Миры. Только вот слезы снова подступали к глазам, щекотали щеки, нос, подбородок. Она вся сжалась, словно ласковый ветерок дунул вдруг морозом.

– Как же… Отец не знал разве?

– Нет. И не узнал никогда. Ни он, ни мать. А я так хотела остаться в Даррее! Я боялась рассказать им. Отец вложился в торговлю чаем, и корабли разбил шторм. Мой старший брат погиб. Отец с тех пор не вставал с постели, понимаешь? Им было не до моих горестей.

Саадар серьезно кивнул.

– Ты жива, – сказал он. – А муженек твой помер. И тебя ему с ума не свести, не убить, не уничтожить. Только если ты сама позволишь.

Что-то укололо под ребра. Она смотрела, как толпой проплывают по небу облачные корабли из каких-то далеких, неведомых стран, легкие, почти невесомые, быстрые. Трава как будто звенела от сильного восточного ветра, маковки маргариток щекотали колени. Было ли важным сейчас сгоревшее благополучие?..

– Где твои крылья, прекрасная птица, где же твое гнездо?.. – неожиданно начал Саадар сильным, рокочущим голосом. – Где небо, которое примет тебя, где ветер, который вернет мне тебя, моя прекрасная птица без крыльев…

О ком он пел?..

Арон на берегу озера бросал в воду плоские камешки. В небе рвались облака. И ветер, и голос, и запахи земли и травы возвращали ее к жизни. Есть небо и солнце, и трава, и земля, приходит время дождей, а ветер колышет в поле хлеба. Люди строят, и разрушают, и снова строят. И все идет по кругу, но в самом этом круге и есть жизнь.

Дорога давалась Тильде тяжело. Все время приходилось быть начеку: не встретятся ли «серые», не донесут ли на них, не появятся ли снова желающие поживиться за чужой счет. От постоянного напряжения и беспокойства сил оставалось совсем мало, а больное колено не давало идти быстро, и на привалы приходилось останавливаться гораздо чаще, чем следовало. Саадар же ни разу – ни словом, ни жестом – не упрекнул ее.

И хотя в юности ей приходилось путешествовать с Урсулой, ночевать под открытым небом – то был теплый, щедрый, изобильный юг, ласковый к своим детям. Чем же дальше они уходили от Дарреи – тем беднее становились деревеньки, недовольнее – крестьяне, злее – собаки, дороже – хлеб.

За пятидневье одежда их обтрепалась, и без того не новая обувь износилась так, что отваливались подошвы, стирая в кровь ноги. А ночами сильно холодало, и ночевать в случайных неубранных стогах сена стало почти невозможно.

На шестой день пути Тильда увидела в распадке между двумя холмами островерхие крыши города Тормини и решила, что пора расстаться с перстнем. Через пару дней станет так холодно, что без крепкой обуви подхватить в дороге лихорадку будет немудрено.

Тормини – городок небольшой, но со своим университетом. А где университет – там и бойкая торговля: перьями, бумагой, чернилами, хитрыми астрономическими приборами, изделиями из стекла, вином. И, что важно, никто не обратит особого внимания на незнакомцев – университетские города что постоялые дворы: одни уехали, другие приехали. А еще студенты – народ нежадный, живущий на широкую ногу. Есть монета – они пируют и веселятся, нет денег – идут к скупщикам закладывать фамильное серебро или последние штаны.

Саадар разузнал в городе, что хозяин одной из лавок на задней улочке, выходящей к центральной площади, был ветераном рутенской кампании и даже мог служить в одном с ним отряде. Разумеется, рассчитывать на снисхождение не стоило, но скупщик мог и накинуть пару монет. К тому же, это был не слишком старый, но уже и не молодой человек.

Уже с раннего утра на следующий день они ждали, когда откроется лавчонка. Стрелки часов на башне местной Канцелярии подобрались к семи, отметили время хриплым боем курантов и медленно поползли дальше.

Мимо, распевая песни не очень скромного содержания, с хохотом и улюлюканьем прошли одетые в яркие дублеты студенты, одни несли на плечах изрядно потрепанный портшез, из которого высовывалась обезьяна, другие тащили палки, на которые зачем-то прицепили коровьи черепа и потешные лошадиные головы. Видно, возвращались с пирушки.

– Веселый народ, – усмехнулся Саадар, глядя им вслед.

На площади носились мальчишки, гоняли огромную, черную с подпалинами собаку. Собака выла и огрызалась, а когда мальчишки догоняли ее, то кто-то тыкал ей в бок тлеющей палкой. Арон ерзал и дергался – он бы и сам поучаствовал в таком веселье, наверняка уж.

– Кыш, стервецы! – прикрикнул на них Саадар. Мальчишек как ветром сдуло. Черная беззубая псина, ошалев от радости, тоже дернула куда-то в сторону и пропала.

Часы на башне Канцелярии пробили восемь. От напряжения Тильду стало мутить. Она тревожно смотрела на дверь лавки, ожидая – когда?

Наконец дверь отперли: на улицу вышел невысокий мужчина с залысинами открывать ставни. Он щурился на солнце и ежился от ветра.