И вдруг из нее возникли очертания корабля. Он вынырнул из тумана стремительно, задрав к небу бушприт, выставив огромный, черный, с зияющими пастями орудийных люков бок.

Арон не понимал, где он стоит и как этот корабль возник рядом.

А черный парусник все приближался, и Арона что-то сковало по рукам и ногам, и только ныли зубы от страха, и жгло пальцы.

Сквозь туман летели голубые огни. Корабль медленно сходился с «Чайкой», идя против ветра и течения.

Тогда Арон закричал – и туман комьями набился в рот, в уши, залепил все вокруг, как мокрый рыхлый снег.

Нос черного парусника легко вошел в борт «Чайки», пронзил его, как рыцарь древности пронзает копьем врага, но галеон даже не качнулся. И Арон увидел рулевого, прикованного к штурвалу цепями, его изодранную робу, костлявые белые руки, лицо…

Арон отшатнулся – это было лицо Эрме. Поморгал. Лицо Эрме пропало, стало чьим-то чужим – кожей, натянутой на череп, без глаз, без носа. Лицо пронеслось мимо и пропало в тумане.

Вверху, прямо над ним, возникло еще одно лицо – черное. Чья-то рука схватила его ладонь. Чей-то громкий голос прозвучал над головой.

Внутренности крутило так, что Арон не мог разогнуться.

Туман и в самом деле висел на мачтах какими-то рваными клочьями. Сверху капало, и Арон сидел на ящике, подставив под капли язык. Пить хотелось страшно, но воды теперь всегда недоставало, и воняла она тухлятиной.

Саадар стоял рядом и ничего не говорил, просто смотрел куда-то в сторону. Арон плохо помнил, что там было, в кубрике, помнил только грязный пол и свет, упавший откуда-то сверху.

А сейчас был день, и ветер надувал паруса, и все было как всегда.

– Я теперь умру? – осторожно спросил он.

Саадар вдруг громко расхохотался.

– Что? Ну, когда-нибудь все умрут! В особенности если будут жевать листья эба!

Корабельный колокол отбил одну склянку.

– Но знаешь, парень, – Саадар повернулся к нему, – когда-нибудь меня рядом не окажется.

Его лицо было спокойным, и говорил он ровно. Просто говорил, не ругал, не кричал.

Сквозь плеск воды и скрип дерева слышался разговор – откуда, неясно. Да и разговаривали на хардийском – Арон этого языка не знал вовсе. Правда, по тону казалось, что эти двое друг друга зарезать готовы. Они спорили, перебивали друг друга, то повышали голос, то шептались, и часто повторяли словечко «мрих рат» – ругательство, наверняка. Это слово врезалось в мысли, и никак его оттуда было не прогнать.

Арон сжался в тугой комок.

– Я хочу пойти в юнги, – уверенно сказал он.

– Хорошо.

Хорошо? И больше Саадар ничего не скажет – просто «хорошо»?! Да и вообще – есть ли ему разница, что скажет Саадар!

– Придется потерпеть, правда. – Саадар не смотрел на него. – Пока у нас с твоей мамой денег достаточно не будет, чтобы отдать тебя на хорошее судно.

– Я что – маленький? Или сенаторский сыночек? – оскорбился Арон. – Если вы с мамой целовались, то что мне теперь… И вообще!

Саадар не ответил – просто пожал плечами.

– Не знаю, малец. За тебя думать не могу.

Арон задышал шумно. Откуда-то тянуло тухлятиной, и в горле ужасно свербило.

Он сел на ящике, скрестив ноги и посасывая палец, в который попала заноза. Этот ящик теперь был его приютом, домом, привычным, изученным до каждой щели и каждого гвоздя.

– Я сам себе деньги заработаю! Буду устриц выкапывать! Я сильный!

– Даже слишком.

У Саадара было такое лицо – словно из камня, очень неприятное лицо. Арона это взбесило.

– Знаешь что?! Мама тебя не любит! – выплюнул он. – И никого она не любит, только свой глупый храм, а теперь и его нет! Ей на тебя плевать, слышишь?

Он не мог ударить Саадара – ведь Саадар сильнее и больше. А ударить хотелось! Чтобы к маме не лез, никогда больше, никогда! Почему она позволила – этому дураку старому!

Арона тошнило, рвало словами. Он захлебывался, но говорил.

А потом слова иссякли.

Саадар смотрел на него прямо, не мигая. И Арон вдруг испугался – да так, что опять согнулся пополам от боли – что Саадар его ударит. Вот возьмет, размахнется… Арон зажмурился.

Чья-то рука мягко взъерошила волосы на затылке.

Когда Арон открыл глаза, Саадар уже шел прочь.

Айрин пела. Не было красоты в ее простом, грубоватом лице, и руки были разбиты тяжелой работой, но голос – сильный, уверенный, молодой – преображал и ее саму, и делал чуть веселее унылые стены каюты. Она пела песни поморов – истории о вечных скитаниях, о рыбных косяках, волшебных кораблях и чудны́х морских обитателях.

Тильда штопала юбку вместе с Айрин – так работа спорилась быстрее, и песня вилась, как нить: стежок за стежком, куплет за куплетом. Правда, толку от такой работы почти не было: ткань от соленой воды истончилась и рвалась постоянно. Хоть Тильда и старалась выглядеть опрятно, но с каждым днем это становилось все труднее, и все меньше оставалось на это сил.

Невероятными казались воспоминания о Даррее, о солнечном свете, что замирал в стеклах, не решаясь проникнуть вглубь темного дома, о пламени свечей, о гладком дереве, бархате и шершавой плотной бумаге, о разожженном камине и теплых купальнях, о маленьком садике, таком уютном, когда идет дождь. Разве это все было с ней?..

– Не слишком веселая песня, – сказала Тильда, когда Айрин закончила петь.

– Да и житуха у нас не особо веселая, – усмехнулась женщина. – Твою мать!..

На скамье сидела крыса, принюхивалась к одежде.

– А ну пшла, кыш!

Крыса грузно спрыгнула на пол, мазнув длинным кожистым хвостом по скамье, села, сверкая голодными глазами, пошевелила носом. Тильда невольно представляла ее желтоватые зубы рядом с шеей сына…

– От укусов помогают припарки из травы-медянки и козлиной мочи. Только вряд ли оно нам сейчас пособит. Кажется, они сожрут нас быстрее, чем мы доплывем до Сорфадоса, – невесело заключила Айрин. – А может, мы сами их жрать начнем. Ела когда-нибудь крыс?

– Не приходилось.

– А я вот ела, когда большой голод был. Мелкая тогда была. На вкус как курица. Матросы, слышала, их едят. И ничего.

Голод теперь преследовал их неотступно, и мысли о еде не давали покоя. Тильда старалась сберечь как можно больше для Арона и Саадара и все время вспоминала недоеденные в детстве булочки, пирожки и каши. Знала бы она тогда, ни за что бы и крошки не оставила!.. Скудной еды, которой и так было мало, стало вдвое меньше после того, как «Чайка» не смогла войти ни в гавань Рэнда, ни в порт соседнего Кадиша. Острова охватила красная лихорадка. С горькой усмешкой Тильда подумала, что юбку теперь можно шнуровать на талии еще туже.

– Знаешь че? Не из того мы теста, чтобы на этой посудине сдохнуть! – заявила Айрин, грозя кулаками кому-то неведомому. – У меня там сеструха, в Хардии. Городок такой маленький, Ри. У моря. Говорит, приезжай. У нас тут чинуши за каждую пядь земли уедят, а там – земли немерено! Лишь бы руки были обрабатывать. Слажу лодку, буду рыбу коптить, продавать. Я ж из Тамора. Рыбаки мы все. А ты вон, я видела, такие штуки из дерева режешь, умереть можно. Ихние богатеи с ума сойдут.

Тильда пожала плечами:

– Как знать. Без инструментов не получится так, как в Даррее. Да и мало где чужеземцам рады.

– Так и знала, что ты столичная!

– Я не…

– Эй, да кому в этом дело есть? Тут у всех говна в жизни по самое не могу было, с чужими делиться без надобности. Ну-ка, глянь – ровно?

Тильда прищурилась – стежки действительно вышли аккуратными, едва заметными.