Ральф одолжил ведра и коромысло, указал, в какую сторону идти – вниз по улице, потом направо. Покачал головой: да кто же так старается, ради этой комнатушки?..

Дорога вывела ее на небольшую немощеную площадь, на которой что-то строили – возможно, башню ратуши, из-за лесов не разобрать.

Только через пару мгновений Тильда поняла, как жадно, напряженно она всматривается в знакомую, привычную работу каменщиков, с бодрой песней ряд за рядом кладущих стену. Отвернулась. Вон он, колодец, рядом – женщины в очереди разговаривают о чем-то.

Тильда кивнула им, те поздоровались, приглядываясь с любопытством, недоверием, свысока – кто такая? Но заговаривать не спешили. Потом вернулись к своим делам, наблюдая за детьми, что носились по площади, бойко переговариваясь.

Ворот крутился тяжелее с каждым новым оборотом. А потом – коромысло больно впивалось в плечи. И казалось, что подъем обратно бесконечен – маленький шаг, еще один, и еще. И так до верха лестницы, и – снова спуститься и повторить все сначала.

Весь день Тильда отскребала комнату. Всех пауков с их драными паутинными лохмотьями безжалостно вымела прочь, всех многоножек, и рогатых жуков, и ящериц, и змей. После «Чайки» она не боялась почти никого – хотя понимала, что бояться стоит.

День был длинным, тяжелым и полным глухого, неприятного беспокойства, которое копилось, откладывалось внутри, несмотря на то что Тильда старалась выкинуть из головы все, что не касалось приготовления на общей кухне – среди чада, шума и ругани – плошки риса с требухой.

Саадар с Ароном вернулись вечером. Саадар вошел молча, как тень, сел на тюфяк, откинулся в изнеможении на стену, вытянув ноги. Ничего не говорил: тусклый взгляд, сгорбленная фигура.

– Ничего?.. – осторожно спросила Тильда. Она подошла и опустилась рядом, накрыв его ладонь своей. Потом нашла кружку, налила Саадару дешевого слабого пива. Смотрела, как он пьет.

Внутри расползалась пустота, от которой хотелось плакать.

– Ничего.

– А я продала платок. Зачем он мне тут? И приготовила обед, – Тильда говорила мягко, чуть улыбаясь. – Садись, я принесу.

Она знала, что обед вышел неважный – требуха и рис разварились, превратившись в вязкую кашу. Но это было лучше, чем ничего.

– Ты не поешь с нами? – спросил Саадар, когда Тильда принесла котелок.

– Нет, нет, я не голодна. – Тильда успела отвести взгляд так, чтобы Саадар ничего не заметил.

Саадар глотал еду жадно, огромными кусками отправляя в рот хлеб – как будто ничего вкуснее не пробовал. Может, просто хотел сделать ей приятное? Тильда не следила за ним, стараясь не смотреть в котелок, не думать о том, что придется лечь без ужина, потому что весь ужин она отдала сыну и Саадару.

К ночи стало холодно, и они закрыли ставни, Саадар вымыл котелок, невзирая на слабые возражения. Темнело в Сорфадосе стремительно, так же, как на ее родном юге – миг – и вокруг стоит огромная, бархатная, молочно-теплая и совершенно черная ночь.

Саадар и Арон уснули быстро, а к Тильде сон не шел, хотя она страшно устала за день. Она лежала, глядя в черноту, боролась с подступающими тошнотворными страхами, что тянулись, тянулись к ней из этой темноты… Где ее щит и меч, которыми можно отражать эти бесконечные атаки, где сверкающая броня?.. В ее руках были лишь обрывки, обломки, старье, из которого приходится сооружать доспех.

Как долго выдержит он?..

Женский крик разорвал уже установившуюся тишину дома, оборвал мысли.

Кричали за стеной: это был крик родовых схваток, Тильда сразу узнала его. Там, за тонкой перегородкой, набухала страхом и болью темнота. До рассвета крики и голоса не затихали – и Тильда лежала, сжавшись в комок, прислушиваясь к неясным звукам за стенкой – не то плачу, не то вздохам, засыпая лишь на несколько минут.

Сначала соседняя комнатушка показалась Тильде пустой.

Она стояла на пороге темноты, откинув занавеску из деревянных бусин, всматривалась в густой, почти осязаемый полумрак, который тяжело, тошнотворно пах кровью. Кровью – и мятой.

– Тут есть кто-то? – осторожно позвала Тильда. Ей не ответили.

Видимо, девушка действительно скончалась в родах. Тильда глубоко вздохнула, пытаясь выровнять дыхание, но – то ли от утреннего холода, то ли от слабости, то ли от волнений ночи пальцы дрожали.

Вдруг что-то шевельнулось в комнате, и Тильда от неожиданности дернулась, но то была всего лишь кошка, погнавшаяся за тараканом. Скользнула мимо в проход и умчалась прочь, в хитрые запутанные переходы большого и шумного дома.

С тихим стуком бусины ударились друг о друга, качнулась и замерла занавеска, отгородив комнату от узкой галереи, выходящей во внутренний двор. Здесь Тильде было больше нечего делать, но она почему-то все еще стояла и ждала – чего? Хлопнуло за спиной белье, затрещали о воздух крылья чаек, кто-то внизу громко засмеялся.

…голос был тихий и слабый, как вздох ветра, как шевельнувшийся на земле сухой лист. Но это был живой, человеческий голос, там, в комнате, которая остро пахла смертью.

Голос кого-то звал. Тильда помедлила мгновение – не послышалось ли? – и решительно вошла внутрь, огляделась.

Худое узкое лицо треугольником выступило из темноты, эмалево блеснули белки глаз.

– Ани? – вопросительная интонация. Тревога в голосе, страх, надежда. Узкая рука высунулась из одеяла, нащупывая что-то рядом.

– Ани? Ани? – голос вдруг прервался.

Стоило позвать кого-нибудь… Кто-то ведь должен был быть у этой девушки, какие-то родные, не может быть, чтобы она одна…

Девушка наконец подняла голову, глядя прямо на Тильду.

– Ани!.. – повторила она исступленно. А потом вдруг, резко, без перехода, зарыдала, переломившись пополам.

На столе стоял кувшин – Тильда кинулась к нему – вода там была. Плеснула в глиняную кружку со сколотым краем, ухватилась, порезала палец, присела рядом с девочкой, такой тонкой, таким еще ребенком…

– Во-да, – это слово она сказала по-хардийски. – Вода. Пей.

Холодные пальцы схватились за ее руку, и она отдала кружку. Что делать? В памяти была дыра, провал – в невыносимую духоту другой комнаты, пахнущей не старым деревом и пылью, а кипящими на воде отварами, травами – мятой, ромашкой.

Тильда помнила уверенные, мягкие ладони мастера Терка, внимание и заботу этого молчаливого и всегда как будто немного печального человека. Помнила высокое кресло с подлокотниками и то, что боли почти не было – только поглощающий все страх, что она не справится.

Сколько лет прошло – а ничего не забылось – ни счастливое, ни горькое. Жаль только, что ее руки не могут ни утишить боль, ни придать сил этой девушке, которая слишком слаба от потери крови.

Тильда ощупала ее лоб – жара не было, хороший знак. Ей повезло – не началась родильная горячка. Но девушка была очень слаба, она даже не сопротивлялась попыткам себя осмотреть, хотя в полумраке сделать это было трудно.

– Давай откроем окно? Тут как в… – Тильда проглотила окончание фразы. Встала, подошла к ставням – крючок легко поддался – и открыла их в шелестящую легким дождем серость. Воздух снаружи пах дымом очагов и навозом. Внизу коротко блеяли козы, прячась от дождя под навесом.

Миндальные деревья за окном казались свинцовыми.

Скупой рассеянный свет все же был безжалостен к этой маленькой комнатушке, к ее убогой обстановке. Постель, разумеется, никто не подумал сменить – дурацкая примета, что девять дней этого делать нельзя. В корзине в углу лежал ком грязных влажных тряпок, распространявший тяжелый запах крови.

– Так не годится. – Тильда наткнулась взглядом на маленький сундук в углу. Больше знаками, чем словами, спросила: – Одежда там?

Девушка слабо кивнула.

Но никаких женских вещей в сундуке не нашлось. Зато отыскался кусок твердого, слегка позеленевшего – подумать только, ведь некоторые считают подобное изысканным лакомством! – сыра. Тильда чуть не силком заставила девушку съесть хотя бы немного.