Арон вернулся в каюту, ответил что-то на вопрос Саадара и вдруг увидел, что все стоят и не двигаются. И смотрят на гамак, в котором обычно спал Тори.

Сладковатый до тошноты, резкий, гнилой запах пропитал все вокруг.

– Он не проснулся, – сказал кто-то, и молчаливый крик зазвенел в воздухе так, что захотелось закрыть уши и не слушать – никогда! Убежать, спрятаться…

«Молодец, – одобрительно кивнул внутри Безликий, – беги отсюда».

Но Арон остался. Он смотрел на это, на Айрин, которая молчала и не плакала.

Тори не стали хоронить – просто завернули в старую парусину, прочли молитву и выкинули за борт.

А вечером Айрин пела особенно яростную песню, половину слов из которой Арон не понял.

Потом пришла черная женщина Эткен, и они о чем-то шептались в углу с Саадаром и другими.

– Гнида этот костоправ, жалеет на нас лекарства, – громко сказал Кеннит, ни к кому особенно не обращаясь.

Олин, младший сын Айрин, сидел на скамье и, кажется, тихо плакал.

– Пошли. – Арон взял его за руку. – Покажу одну вещь.

Олин не возражал – пошел покорно, хлюпая носом по дороге.

Наверху сильный ветер чуть не сбил их с ног, и Арон едва успел схватиться за поручни.

При свете стало видно, какое худое и грязное лицо у Олина, и Арон, поколебавшись, сунул ему тоже не слишком-то чистый платок в синюю клетку. Правда, Олин не понял, что с ним надо делать, и тогда Арон поплевал на платок и показал, как можно умыться.

– Дай руку.

Олин протянул ладошку, и Арон положил на нее фигурку из дерева – не то собаку, не то лошадь – тайком от мамы он брал нож и вырезал еще до того, как она заболела.

– Вот, – Арон отвел взгляд, – это тебе. Вроде оберега.

Олин удивленно вздохнул, размазывая по щекам слезы и сопли, и Арон просто сидел с ним рядом и болтал всякую ерунду про камни в лесу Бранвина, которые растут, если их совсем никто не трогает – он, разумеется, сочинял это на ходу, но Олин даже немного улыбнулся. Наверное, так бы сделал на его месте Саадар.

Они смотрели, как наступает вечер и на небо выкатывается огромная, как головка сыра, красноватая лунища, и как плывут в нем незнакомые звезды.

Этот сон был слишком долгим, но вечным он быть не мог – и Тильда проснулась. Темная каюта сразу же навалилась качающимися переборками, шумом и разговорами, плеском волн, духотой. Жизнью, которая продолжалась, несмотря ни на что.

Тело было слабым и легким, будто его вытащили на горячее солнце и высушили, вытянули все соки. И все же она была жива.

Сухая твердая ладонь легла на лоб.

– Ты два пятидневья почти не приходила в себя, – произнес рядом Саадар. Тильда прикрыла глаза: его голос звучал словно издалека, уверенный сильный голос.

– Что… с Ароном?.. – Слова давались непросто, будто она совсем разучилась говорить за время болезни – приходилось выталкивать их из себя с усилием и отдыхать после каждого, переводить дух, как при подъеме в гору.

– С ним все хорошо, – ласковый успокаивающий тон. – Он мне помогал, представляешь? Пытался даже немного колдовать. В Файоссе, видать, живут крепкие люди.

Арон – и помогал? Прежде – бездельник, драчун и задира, которому лишь бы вволю бегать, лазать по деревьям и никогда бы не видеть ни учебников, ни грифельной доски?..

Тильда слабо улыбнулась:

– В степях, видно, тоже. А остальные?..

– Витто, Эби, Берти и малыш Тори – умерли.

– Айрин?..

– Держится.

Они немного помолчали.

– Я доставила тебе столько беспокойства… – Тильда взяла его ладонь в свою – и удивилась, какой маленькой и узкой выглядит ее рука.

Саадар ничего не ответил, словно соглашаясь с ее словами – да и бессмысленно звучали бы обычные в таких случаях вежливые фразы. Его молчание было наполнено радостью и облегчением, беспокойством и надеждой.

Тильде вдруг сделалось невыносимо стыдно, что он видит ее слабой, больной, что ему пришлось ухаживать за ней, как за немощной старухой. Как будто мало того, что он заботился о ней и сыне всю дорогу!.. Но Саадар был спокоен как скала. Ни словом не обмолвился, ни взглядом не упрекнул. Он просто держал ее руку, не отпуская, и Тильда поняла этот жест – такой простой и такой важный.

Мир вокруг казался слишком настоящим, слишком громким, слишком тесным и душным. Тильда приподнялась – слабость вовсе не прошла, и голова кружилась. Но болезнь отступала, оставив позади приступы горячечного бреда, бесконечную лихорадку и близкую смерть. В какую тогда она заглянула бездну – и думать не хотелось, но знала, что не канула в нее лишь благодаря чуду.

Непозволительно долго она не выпускала руки Саадара.

– Спасибо, – прошептала пересохшими губами, закашлялась, но, когда он предложил принести воды, отказалась. – Поможешь встать?

– Тебе еще нельзя.

– Мне нужно на воздух, Саадар. – И она действительно поняла это, как только сказала, поняла, что задыхается в каюте, что переборки давят на грудь. – И либо ты мне поможешь… либо я сама. Это… будет дольше.

Саадару пришлось согласиться.

Каждый шаг давался с трудом. Но каждый шаг был маленькой победой – и упорство довело Тильду до выхода из каюты. Голова все еще кружилась, ноги подкашивались от слабости, и в конце концов пришлось позволить Саадару поддержать ее, вернее – почти взять на руки, пока они поднимались по трапу наверх.

В первое мгновение она чуть не задохнулась от соленого свежего воздуха. Чуть не ослепла от света пасмурного, но теплого дня. Покачнулась, но устояла, оперевшись о руку Саадара – за время болезни тело стало чужим и плохо повиновалось, и старое платье болталось мешком. Сразу же пробил озноб – ветер остужал горячий пот, ероша мокрые волосы.

– Уж не знаю, что это, но говорят, мы уже проплыли Врата Балатраса. – Саадар смотрел на горизонт, на котором виднелись очертания двух других парусников, плывших вместе с «Чайкой». – И Хардия близко.

– Это острова… Их еще у нас называют Драконьи Зубы. Говорят, там живут…

Договорить она не успела: ее стиснули в объятиях.

– Арон…

Сын стал выше – а может, она просто не замечала раньше?.. Лицо не такое округлое, не такие по-детски пухлые губы. Волосы торчат короткой неровной щетиной. Царапины, шрамики и пятна грязи – все прежнее, привычное, но взгляд более серьезный.

– С волосами Саадар постарался?

Арон кивнул. Потом отстранился, выпуская из кольца рук. В его позе было что-то непривычное, необыкновенное. Взрослое.

– Ты стал другим, – только и могла сказать Тильда.

– Наверное. – Он легко пожал плечами. Уши у него полыхали, подсвеченные закатным солнцем. И вдруг Арон вытянулся, глядя куда-то ей за спину.

– Мама! Смотри!

Рядом громко и радостно взревели грубые, хриплые голоса. Кричали на языке Хардии и на языке Республики, и крик был ликующим, счастливым. Матросы приветствовали родные земли, сушу.

Все, кто не был занят, сгрудились на левом борту, всматривались в горизонт. И не отходили, даже когда помощник боцмана начал орать, что «Чайка» перевернется.

– Твою ж мать! – донеслось сверху. Кто-то кидал шапки и шляпы вверх.

Там, у самого горизонта, похожий на длинное белое перо, летел настоящий дракон, будто вычерчивая на небе слово, произнесенное светом.

«…И когда после долгого пути показалась земля и стольный град встал перед ними, сияющий в утреннем свете, увидели они, что в храме на холме в их честь зажигают огонь, и возносят хвалы и молитвы, и приносят жертвы богам, и люди высыпают на улицы с цветами и ветвями оливы…»

Все было не так. Не светило солнце, и стольный град не сверкал под его лучами, и на холме стоял вовсе не храм, а военный форт – Тильде едва удалось за дождем рассмотреть его мощные красные стены и бастионы, а потом «Чайка» с приливом вошла в устье широкой мутноводной реки, и дома, сады, сараи, склады – все перемешалось между собой зелено-красно-рыжими, блеклыми от дождя пятнами, и перекрестья мачт и рей загородили левый берег.