Защити, прошу, защити их.

Огонек, как живой, трепещет, бьется, тени скрещиваются, как мечи.

Бабка говорила: хочешь совета у духов – спроси огонь. Огонь знает правильный путь, он подскажет.

– Прости, брат. – Саадар осторожно тронул за локоть старичка, молящегося рядом. Тот обернулся и посмотрел искоса. – Не откажи в добром деле. Напиши имена на табличках, а? Ты же грамотный?

– Чего? – Старик повернул к нему ухо, пошлепал губами.

– Грамотный ты?

Старик потряс лысеющей головой с тонкой коричневатой кожей в пятнах:

– Разумею грамоте. Ну?

– Напиши, прошу, отец. – Саадар протянул ему две тонкие деревянные дощечки, купленные по дороге. – Это для Многоликого. Чтобы он знал, понимаешь, за кого я молюсь.

Тот медленно кивнул. Тяжело встал, покачиваясь, отошел к возвышению, где стояли незажженные свечи, нашел там чернильницу и кисти.

– Ну и что писать? – прошамкал он, вернувшись.

– Тильда. Арон.

Старик оборачивается к нему ухом.

– Ну-ка, повтори, дружок, я не расслышал.

– Тильда и Арон.

Ее имя – звонкое и чистое, как весенняя капель. Саадар закрывает глаза – не думай, не надо, дурак!

– Жена и сын, что ли? – спрашивает вдруг тихо, с сочувствием, монах. Саадар смотрит на него – и видит хитринку в блеклых глазах. – Держи.

И в руке Саадара оказываются две таблички с аккуратно выписанными именами. Таблички надлежит поставить перед статуей Маллара Хранящего. И Саадар ставит – как во сне. И как во сне выходит из храма, прислоняется к стене. В груди растет, ширится пустота, и горько глотать, и горько смотреть в ясное осеннее небо. Паршиво на душе, черно.

«Друзей не бросают», – говорит Маллар. Саадар закрывает глаза, открывает – и видит знаки. Вот мазнула крылом вверху ласточка – спешит на юг. Вот сухие листья кружатся посреди улицы. Вот камень лежит, указывая направление к монастырю, где Саадар простился с Тильдой и Ароном.

– Друзей не бросают, – повторяет он.

Никогда.

Все повторялось.

Лицо отца Йоны не походило на лицо министра Айхавена, зал за дверьми – обширный и низкий – на кабинеты Канцелярии, но все повторялось. То, как падает свет из узких окон, и вязкая тишина, и человек, глядящий сверху вниз, но не по праву власти светской, а по праву власти над душами.

В тонких, разрезающих зал от пола до потолка солнечных лучах посверкивали на стенах искорки мозаики, но что изображено там – Тильда рассмотреть не могла. Рисунок размывался, делаясь нечетким. Она потерла усталые глаза, но все равно видела какую-то разноцветную рябь.

– Вы поразительно упорны, – сказал священник, не оборачиваясь к ней, все еще рассматривая мозаику.

– Если понадобится, я буду ночевать под стенами обители.

Они с Ароном прождали весь день – сейчас солнце уже клонило к вечеру, оранжевые полосы косо лежали на чисто вымытых плитах пола с полустертым орнаментом. В этом умирающем свете красное одеяние священника как будто светилось, как фонарик из тонкой бумаги, повешенный на дерево в Долгую ночь…

Молодой мужчина застыл напротив одной из мозаик, ничего не говоря. Нарушать его раздумья было недопустимо, но Тильда слишком измучилась ожиданием, бездействием.

Ее голос разорвал тишину:

– Как здоровье отца Рейнарта? Он мой старый знакомый… – Сразу говорить о том, что Рейнарт Варрен – ее родственник, не стоило.

Татор будто очнулся от задумчивости, медленно обернулся к ней и тягуче ответил:

– Его нет.

Тильда постаралась, чтобы голос не выражал ничего:

– Он уехал?

– Нет. Нааг забрала его в свои чертоги. Три дня назад. Он скончался от удара.

В который уже раз за последние дни – пятидневья – месяцы! – снова куда-то кренилось, заваливалось набок и рушилось то шаткое сооружение из надежд, которое она так тщательно возводила. Но у нее совсем не было сил поражаться, ужасаться или огорчаться этому.

Она смотрела на татора, чье лицо ярко высвечивал луч солнца. Обыкновенное лицо, ничем не примечательное, увидишь такое – и не вспомнишь.

– Да будет сон его спокоен, – ответила она по привычке. – Отец Рейнарт обещал, что возьмет моего сына в обитель.

– Отец Рейнарт щедро раздавал обещания и не спешил их выполнять, – сухо заметил татор. – Оттого наша обитель как никогда нуждается в средствах.

Ни взгляда, ни жеста, ни намека в голосе – ровный тон, такой обыденный и спокойный!

– Разве вы не обязаны брать всех детей с даром Многоликого?..

– Лично я не должен выполнять обязательства моего предшественника.

Развернуться и уйти? О, как хотелось это сделать, но из ниши в глубине зала на Тильду смотрели глаза Многоликого. Она чувствовала этот взгляд. Это не просто статуя, не просто полупрозрачный сияющий мьенский мрамор, самый лучший, какой только можно достать по эту сторону океана. Неизвестный скульптор вдохнул в статую жизнь – а теперь Видящий смотрит на нее, и взгляд его полон неизбывной печали и укора.

– Хорошо, я сделаю пожертвование. – На споры и торг не оставалось сил. Арон должен остаться в безопасности!

Она вынула из поясной сумки часы – последнее, что у нее было. Метнулась больная мысль, что у нее почти нет больше денет. Но это неважно. Неважно.

Почему-то вспомнилась старуха, подсунувшая ей на улице цветы от Коро – уродливая и пугающая. Сейчас она сама была той старухой – изящная серебряная вещица тонкой работы смотрелась в ее огрубевшей ладони неуместно. Подарок отца на шестнадцатилетие – «милой дочери, любящей точность во всем». Был праздник, пели скрипки, и она танцевала.

Пели скрипки…

Тильда видела, как исказилось лицо татора – всего на мгновение. Удивление, пренебрежение, алчность. Удивление оттого, что у нее есть нечто ценное, желание этой ценностью обладать, пренебрежение к таким, как она.

– Достойный дар обители, госпожа…

– Мариди, – выдохнула она первое, что пришло в голову.

– Мариди, – повторил он задумчиво. – Вы с востока?

– Да.

Святой отец указал на небольшой алтарь перед статуей Знающего. Тильда положила туда часы, сотворила ритуальный знак – и всей душой обратилась к Знающему, Видящему, Защищающему – так горячо, как не обращалась много лет.

Священник, подождав, когда она закончит молитву, снова задумчиво произнес:

– Кочевники верят в Великого Сунну… Разве вы…

– Я не кочевница.

– Разумеется. Но хотелось бы быть уверенным, что вашим мальчиком, – он сделал паузу, – не владеет нечто темное. Мой помощник, отец Иор, должен его проверить.

Тильда попыталась улыбнуться. Сердце стучало так сильно, что это наверняка было заметно даже под плащом.

Жадность победит в нем – Тильда это понимала. Всегда побеждает жадность. Он согласится.

Говорить им было не о чем – оба ждали.

Шаги за спиной раздались неожиданно – тихие и вкрадчивые, как у кота – Тильда резко обернулась, увидела высокого худощавого мужчину. Он поздоровался, кивнув, и быстро зашептался о чем-то с молодым священником. Потом оба посмотрели на нее.

– Нам потребуется еще некоторое время. Вам придется подождать.

– И долго?

Худощавый мужчина улыбнулся:

– Надеюсь, что нет.

Решение было верным. Но каким бы она ни считала это решение – ведь Арон – ее сын! Увидит ли она его снова?..

Тяжело стучало сердце, и невыносимая горечь подкатывала к горлу.

Последний луч солнца мазнул по стене, заставляя смальту искриться. И Тильда наконец смогла рассмотреть мозаику.

На нее скалился Безликий в образе страшного чудовища – рогатый, огромный, с ужасающей клыкастой мордой, попирающий груду черепов мощными лапами. Безликий, воплощенное зло, ухмылялся, а души грешников корчились в огне и дыму. Работа мастера Оделла, конечно, кто же еще с таким упоением пишет мрачные сюжеты, где много карминно-красного, а груды черепов так похожи на настоящие…

Тильда отступила на шаг. Дурные знаки и предзнаменования – о, как она презирала их! Страх перед слитными в одно стаями скворцов и солнечными затмениями, воронами, саранчой и хвостатыми кометами, тенями горящей бумаги и пустыми ведрами – и вот саму продирает холодом при взгляде на Безликого. Злое предупреждение было в его позе, напряженных мускулах спины.