Исподтишка он глянул на маму: она штопала одежду, делала целым то, что расползалось ветхими нитями, как расползалось все у него внутри. Ее лицо было спокойным, руки – уверенными. Поймав его взгляд, мама улыбнулась одними губами. И тогда он все-таки решился сказать:

– Я не хочу быть колдуном! – проговорил быстро, на одном дыхании, и получилось что-то вроде «янхачутьклдном!»

– Арон?..

– Я не хочу быть колдуном! – Сердце билось в ямке между ключицами, под самым горлом. – Может, это пройдет? Я перестану колдовать? Я… Мне очень тяжело! Я… Я не знаю, не знаю, что мне делать, я не могу этим колдовством управлять, я вообще ничего не могу, а тут одна магия вокруг, я не хочу ее видеть, понимаешь?!

Арон сказал – и сам испугался. Горели уши. С мамой – вот так, запросто – он никогда не разговаривал. И уж тем более никогда не рассказывал о своих бедах!..

Но мама отложила в сторону Саадарову куртку, которую штопала, и присела рядом. Неожиданно мягким движением взяла его за руку – и Арон смутился оттого, что его ладонь была потная и липкая. Да и шею он как следует не вымыл…

– Я ничего не понимаю в этом, Арон, – в ее голосе прозвучало сожаление. – Я не знаю, как это бывает у тех, кому Многоликий дал силу.

Сердце упало в глубочайшую бездну.

– Но… Арон. Я обязательно найду кого-то, кто понимает в этом. Кто тебе поможет. Разобраться в магии… в себе. Ты сможешь подождать?

– А если я не смогу, – Арон закусил губу, – справиться с этим?

Зверь внутри давился хохотом так, что дрожали руки, и перед глазами прыгали какие-то черные точки.

Но рука мамы была прохладной и сухой. Очень твердой. Такая рука может прогнать любого зверя, самого страшного! Арон смотрел в мамино лицо – и видел, что оно словно светится изнутри, хотя ничего особенно необыкновенного в нем не было.

– Знаешь, иногда мне казалось… – Мама немного помолчала. – Много раз казалось, если честно, что я не смогу строить дома.

– Правда?..

Арон пытался сообразить: может, она шутит? Смеется над ним? Но она смотрела очень серьезно, как и всегда.

– Конечно. Но меня учили: делай или не берись совсем. И я решила, что лучше все-таки сделать.

Она не сказала больше ничего, но Арон понял.

– По-другому не получится построить храм, – кивнул.

Мама рассмеялась:

– Ничего не получится!

Магия набухала в нем горячим сухим жжением. Мамина рука вдруг дернулась, выскользнула из ладони.

– Ты…

Арон хотел вскочить тут же и убежать – опять у него ничего не вышло с разговором, опять вообще ничего не вышло из-за этой магии!

Но мама держала его горящее лицо в ладонях.

Он думал, что мама расскажет ему одну из тех поучительных историй, какие рассказывают про монахов, или вставит что-то умное и сложное из тех книг, что она читала раньше. А она просто обняла.

И тогда Арон спросил:

– Если бы мы остались в Даррее… Если бы все было как раньше… И магии этой дурацкой бы не было…

Мама немного помолчала.

– Я очень хотела, чтобы ты поступил в университет. Ты мог бы стать сенатором, Арон. Как… – Она запнулась.

– Как отец?

Арон представил себя в длинном неудобном одеянии сенаторов – золотое шитье, тяжелые складки – и рассмеялся. Мама вдруг провела рукой по его коротким, торчащим во все стороны мокрым волосам.

– Нет. Как Арон из семьи Варрен, – с гордостью поправила она. – Мой сын.

Они сняли комнатушку в большом шумном доме на окраинной нир-Ниали у адрийца по имени Ральф. Ральф быстро столковался с Саадаром – Тильда и оглянуться не успела. Он мешал в речи хардийские и адрийские слова, расхваливая свои комнаты: «Комната небольшая, зато там нет тэро… как это? – а, клопов!»

– Не самое плохое место, – заметил Саадар, оглядывая голые стены. Комнатка – под самой крышей. Вместо двери – тряпка. Узкая нора шириной в четыре, а длиной в семь шагов, пыльная, затканная паутиной. Хрупкий и ненадежный дом, панцирь улитки.

– Все, что не каюта на «Чайке», кажется мне дворцом, – попыталась пошутить Тильда, но шутка горчила.

Мебели никакой не было – да и откуда? В одном углу лежал тюфяк. Арон подошел к нему, пнул – и из-под тюфяка выползла многоножка. Арон мстительно ее раздавил.

– Заработаю денег, и что получше снимем. – Саадар улыбнулся – как-то особенно тепло и мягко.

– А что же я? – Тильда прошлась по комнате – рассохшиеся половицы отозвались стоном. Низкий потолок давил на плечи, заставляя пригнуться – тем, кто живет в таких трущобах, не пристало поднимать головы. – Буду здесь сидеть, ждать тебя, Арона?.. – полушутливый тон, но серьезность – в вопросе. – Как положено жене и матери?

Крючок на ставнях приржавел, и открыть окно не выходило. Подошел Саадар, дернул – посыпалась ржавчина, оставшаяся на пальцах рыжими остро пахнущими пятнами.

За окном слоился белесый туман.

– Я не могу тебя неволить. – Саадар смотрел куда-то на выступавшие из тумана трубы, лес труб. – И не хочу. Если считаешь разумным пойти в ранка…

– Я не знаю, что считать разумным, Саадар, – тихо ответила Тильда.

Трубы стояли в слоистом тумане – как ноги фантастических великанов, бредущих куда-то в белую вечную мглу. Саадар коснулся ее плеча.

– Я не хочу. Не хочу, чтобы ты работала на мануфактуре. И если бы я мог…

– Но у нас нет выбора, – наверное, слишком жестко ответила Тильда, потому что Саадар убрал руку. – Когда-то я хотела строить дворцы и храмы. Но сейчас нам надо не сдохнуть от голода.

Многие годы каждое утро начиналось для Тильды одинаково: с утренней почты, которую приносил Эрин, с проверки уроков Арона, с неотвязных мыслей о храме Многоликого. Это было ее жизнью, и день ее был расписан по часам, подчиненный тому же выверенному плану, что и работа строителей.

Но за последние четыре месяца Тильда почти – почти! – привыкла к разнообразию рассветов, холодных и сырых или солнечных и ярких, но неизбежно заставляющих подняться на ноги и идти. Или – ждать нового рассвета в каюте, в страхе, что очередной шторм опрокинет судно или снесет с курса и разобьет о скалы.

То были знаки беспросветной неопределенности.

Сегодня ее разбудил смех сына. Тильда лежала, закрыв глаза, и слушала, как Арон шепчется с Саадаром и они смеются чему-то, как за стенкой, что не толще бумаги, ходят, гремят, переругиваются, звенит медь хардийской речи и шипит, кипит раскаленное масло – дионийской. В этом было что-то… счастливое? Спокойное?..

Но миг полусна-полуяви истаял почти сразу же – и Тильда резко встала.

– Ты хочешь взять с собой Арона? – Она смотрела, как Саадар заворачивает себе и сыну в тряпицу остатки хлеба.

– А чего ему тут болтаться? А так где поднесет, где поможет – глядишь, монету получит. Да ты не боись. Я присмотрю. – Саадар хотел потрепать Арона по голове, но тот ловко вывернулся и показал средний палец.

– Постеснялся бы при матери, мелкий. – Затылок сына все-таки встретился с ладонью Саадара. Арон фыркнул возмущенно.

Тильда смотрела на них, улыбаясь.

Семья. Маленькая и бестолковая, но… любимая. Это слово – новое, из жизни другой женщины кисловатым и терпким гранатовым вкусом отдавалось на языке.

– Будь осторожнее… с магией, хорошо? – шепнула она Арону.

– Хорошо. – Арон пожал плечами. – Я же не собираюсь поджигать кошек и что-то такое.

Она проводила Арона и Саадара, и голод не дал ей заснуть снова, хотя всю ночь она не спала: кто-то скребся и шуршал в углах, и это было хуже всего – слушать чью-то деятельную возню, думать, что вот сейчас ядовитое жало вопьется в ногу или палец, ногу сведет судорога, и она останется лежать неподвижным камнем, пока эти жуки не выжрут ее глаза…

Эта комнатушка была до отвращения чужой. Но Тильда хорошо знала силу привычки, которая делает пригодным для жилья любое место – будь то чужой холодный дом, землянка в лесу или сырая каюта.

Воспоминание о доме Гарольда кольнуло сожалением, но эти сожаления Тильда отбросила. Ни к чему они. Стоило заняться делами: например, принести воду, убраться, найти еды – денег у нее не было, но имелся хороший шерстяной платок, который можно обменять на хлеб – в Сорфадосе теплые дни, а ночи…