Под вечер на восьмой день пути впереди показался небольшой дом под крутой соломенной крышей, с многочисленными амбарами и сараями, лепившимися вокруг.

Последние мили до него всем дались трудно, но госпоже Элберт – особенно.

– Э-э, так не пойдет, – ворчливо сказал Саадар глядя на то, как она хромает – все сильнее день ото дня. – Ты так не то что до Оррими не дойдешь, а до ближайшей деревни не доковыляешь. Ну-ка, обопрись. Во-он дом стоит… Пустят, можа.

Тильда вздохнула и повиновалась, и Саадар нутром почуял, что такое вот нежелание спорить добром не кончится.

Хороша же их компания, подумал он, оглядываясь на Арона. Грязные и усталые – кто таких пустит? Настоящие бродяги по виду, да еще и с оружием.

Но в Старой Адрии сильны законы гостеприимства, а еще сильнее – блеск монеток.

Хозяйка фермы – женщина в летах, но крепкая, жилистая, загорелая чуть не до черноты, радушно приняла гостей и даже оставила ночевать в доме. Правда, за это Саадар пообещал ей помочь починить крышу.

Вряд ли бы в деревне их пустили ночевать в дом, в лучшем случае они спали бы в сарае, но на многие мили вокруг не было другого жилья. А у хозяйки над очагом в общей комнате висели сабля и хорошо начищенное ружье, и Саадар не сомневался, что женщина умеет с ними управляться не хуже, чем с кочергой.

– От мужа остались, – пояснила она. – Ему на войне глаз выбили, гноился потом ужасно. Так и помер муженек год назад, здорово мучился, благослови Нааг его душу. – А вы – из столицы будете?

Саадар осторожно кивнул.

– Далеко же вас занесло! – Хозяйка поставила перед ними миску горячей, исходящей паром фасоли с потрохами, в улыбке показывая крупные желтые зубы. Эта женщина держала овец и делала сыры из овечьего молока. Сыновья ее отвозили сыры в городок Одалит – тем и кормились. – Вы расскажите, что там, в столице, деется, а то в наших краях новых людей и нет совсем. Разве что зингаро. Ходит тут один табор, они всегда в это время тут бывают. Становятся на поляне, пляшут, веселятся каждую Долгую ночь – один срам.

Почтенная хозяйка покачала головой, выражая крайнее неодобрение.

Пара монет сделала свое дело – им даже разрешили помыться в бане. Саадар долго, с удовольствием парился. Нечасто выпадала ему такая возможность – грех упустить. Заботы, тревоги, усталость – все это смывалось вместе с дорожной пылью и грязью.

Когда Саадар вышел на свежий воздух, было холодно. Но холод – лучшее средство прояснить разум.

Он стоял перед домом, втягивая в себя стылую сырость ночи, запрокинув голову вверх – к быстро бегущим облакам, за которыми виднелось просветлевшее после дождя звездное небо. Спокойствие входило в его душу – может, потому что светилось окошко, и на мгновение представилось, что вот войдет он, и его встретит жена, и он сядет за стол с сыновьями, и они будут говорить, смеяться, шутить, петь песни. А утром – пойдут возделывать хлеб. И никто не станет никуда спешить.

Саадар глубоко вздохнул и вернулся в дом. Поблагодарил хозяйку за оказанное гостеприимство и поднялся по приставной лестнице наверх, в крохотную комнатушку под скатом крыши. Им с Тильдой снова пришлось соврать, что они муж и жена, и спать, конечно, хозяйка отправила их вместе.

Когда он залез, Тильда сидела на соломенном тюфяке и расчесывала волосы, чтобы заплести в косу. Арон уже спал внизу, на скамье у очага. От очага наверх доставало немного света.

– Это не сказки. Про земли за морем, – сказал Саадар убежденно. – Мир-то вон какой огромный! Разумом не понять, малой доли за сто жизней – не узнать!

Движения ее вдруг стали более беспорядочными и неуверенными, и пальцы никак не могли справиться с простым делом. Но ответа не последовало – только едва слышный вздох.

– Хозяйка сказала, что рядом кочуют зингаро, – продолжил Саадар невпопад, совсем не о том, о чем хотел. – Боится, что овец украдут. Жаль, что Арон сам не знает, как колдует – может, помогли бы. Говорят, если начертить знаки…

И смутился, замолчал оттого, что молчала и она – угрюмо, печально.

– Я… я, ну, спать, что ли, – глухо сказал Саадар, чтобы не слышать этого горького молчания, не думать, обидел ли он госпожу Элберт словом или делом. Все равно не скажет!..

Он взял одно из толстых шерстяных одеял, постелил себе в углу и укрылся до самой макушки дублетом.

Над головой верещали летучие мыши, и под их писк Саадар задремал, успев лишь подумать, что надо будет найти завтра повозку до Оррими.

…бредут они по бездорожью в Ре Тольдо. Снег сыпется – мелкий, сухой. А впереди – овраг, и через этот овраг не перетащить единственную пушку их небольшого отряда. И тогда капитан Аннери командует, чтобы они, солдаты, ложились на дно оврага, и никто не смеет ослушаться. Кому-то – колесом по голове, и кто-то вскрикивает рядом, а потом – на него давит, давит что-то сверху, и Саадар не может взглянуть в небо, не может поднять голову, потому что его впечатывает в липкую грязь. Мычит, задыхаясь, хватая губами воздух.

– Саадар. Саадар! Очнись!..

Голос выдернул его из черноты сна.

Чьи-то ладони держали его лицо, и Саадар вцепился в них, будто тонул. А потом – открыл глаза.

В темноте – хоть глаз выколи, ничего не разглядеть, но почувствовать – душное, кислое и дымное тепло чужого дома, запах дерева и пыли, душицы и зверобоя, ощутить прикосновения рук.

– Ты кричал во сне и перебудил всех, наверное. – Он услышал ровный голос Тильды. – И отпусти меня.

Саадар только сейчас понял, что слишком сильно сдавил ее запястья, и разжал скрюченные судорогой пальцы.

– Я не хотел… Прости!

Спина затекла от неудобной позы, голова гудела. Он отер со лба испарину. Всего лишь сон. Его не похоронят ни в рудной норе Домара, ни в овраге под телами других солдат, ни под стенами Тар-Эмиса в заваленной трупами траншее. Он жив.

Саадар лежал, опрокинувшись на спину, и все возвращалось к нему – комнатушка под крышей, и тихий, уснувший дом, и шуршание летучих мышей под балками. Жизнь принимала верное течение, возвращаясь в свои берега.

– Что у вас тут стряслось? – Маленький огонек зажегся и приблизился – это поднялась к ним заспанная хозяйка. – Поругались, что ль? Чего кричать?..

– После войны его сны мучают, он там видел всякое… – Тильда обернулась к ней и отвечала спокойно, уверенно. – Вы ж понимаете, почтенная госпожа?

Хозяйка кивнула и больше ничего не спрашивала. Но принесла по просьбе Тильды кружку с водой.

Саадар жадно пил эту студеную колодезную воду, от которой аж зубы сводило – до чего холодна!

Тильда сидела, отвернувшись, глядя в сторону – он чувствовал, хоть и не видел. И как будто слышал, о чем она думает – об этом мерзком городе, и о сыне, возможно – жалеет о том, чего не стало. Как знать. Он-то привык получать от жизни под зад в самый неподходящий момент.

Он смотрел в темноту, а потом задремал. И ему снился ражад и степи – бескрайние, выгоревшие от солнца, снилось, что он, мальчишка, скачет в этой степи на спине огромного рыжего коня без седла, и не может остановить, и не хочет останавливать, потому что впереди – встает за холмами огромное и такое же, как его конь, рыжее солнце.

– Недобрая примета – в Долгую ночь в пути оказаться, – строго сказала хозяйка наутро. – Иначе семь лет землю топтать без сна и покоя.

Тильда посмотрела на нее – спокойную и деловитую, в чистом переднике, с закатанными рукавами, открывающими сильные натруженные руки. Произнесла без улыбки, твердо:

– Мы торопимся, почтенная госпожа. А в приметы я не верю.

Хозяйка всплеснула руками, а Саадар тяжело вздохнул, но спорить не стал. Может, считал себя виноватым за те синяки, что оставил на ее руке, так неожиданно и сильно вцепившись в нее, будто тонул. Тильде говорить с ним об этом не хотелось, да и не хотелось говорить вообще.

В последний день года с самого утра зарядил мелкий холодный дождь.

Сырой осенний воздух пробирался под одежду, как бы плотно ни куталась Тильда в плащ и платок, руки мерзли без перчаток. Арон шмыгал носом, и Тильде это нравилось меньше всего. Он почти не болел, но и никогда ему не приходилось так долго находиться в дороге, ночуя где придется и питаясь одной кашей и хлебом.