— Можешь войти, — развел руками Ланнфель — Я разрешаю.

— И отлично, — ответила та, радостно оскалясь — Благодарю…

Вмиг от вежливой, нежной, много страдавшей при жизни и страдающей в смерти мученицы не осталось и следа. Теперь перед супругами стояла самая настоящая нежить. Ледяное Чудовище, с осыпающейся трухой с лица кожей и глазами, горящими холодным, изумрудным пламенем.

— Защищу вас, — выдохнуло оно, исчезая — Защи… щу…

Ещё миг, и на дорожке возле особняка не осталось ничего, кроме весело вьющихся, снежных бурунчиков, да лийма, невозмутимо намывающего круглую мордочку толстой лапкой.

— Она ведь пришла за твоим отцом, Диньер? — затарахтела Эмелина, обернувшись на мужа — Да? И это она была там… в гостинице Сарта — Фрет? Ну, помнишь? Я тебе говорила. Вот же я дура — то! Как можно было не узнать… Хотя, там как во сне было, я и не запомнила… Ох, Приезжий! Она ведь его сожрет, вероятно! Да, да. А как еще?

Ланнфель попробовал возразить:

— Не «сожрет», а «поглотит». Это так называется.

Льерда согласно кивнула, и продолжила трещать, заворачиваясь в плащ поплотнее:

— Ну да, ну да… Проглотит! У них свои счеты, Диньер. Он… ну, твой папаша — то, ещё тогда говорил мне, что убил твою мать. Я тебе рассказать побоялась… Хотела как лучше, миленький! Не желала, чтоб ты на отца обижался. Или стыдился его. Вот же… А знаешь, что? Отыщет она его быстро. А вот глотать будет в полуночь. И, не дай же Боги, кому видеть это. Жуткое зрелище! Я знаю, я в книжке одной чита…

От всей души желая как — то заставить замолчать благоверную, Ланнфель легко поднял её на руки.

— Закрой рот, — чуть ли не стоном попросил он — Пожалуйста, Серебрянка. Пойдем в дом, а то ещё тебе остыть, не приведи Боги…

Аккуратно пробираясь по дорожке к выходу, теперь вольник только и старался, чтоб не запнуться о прыгающего впереди кота, да гнать от себя всего — навсего одну, однако же очень неприятную мысль.

«Отец женился на матери только из — за денег. Так ведь и я, на Эмми… тоже ведь из — за денег. Точно, так и есть. Эх, Серебрянка! Ничем я не лучше своего родителя. Была б ты поумнее, так и подумала бы, зачем я тебе сдался… такой? Хорошо, что ты об этом не думаешь. Да даже, если и появятся мысли, всё одно… Не пущу никуда. Моя. МОЯ.»

Не отдавая себе отчета, Зверь выпустил когти и покрыл кожу рук плотными пластинами. Зеленоватыми. Переливающимися в свете стремительно взрослеющего дня…

Крепко притиснув к себе Пару, драгоценную и желанную, остановился ровно на одно мгновение.

Тут же быстро двинулся даже, внутренне ликуя от радостного предвкушения того, что уже скоро, совсем скоро должно было случиться…

Глава 52

Вернувшись в дом, супруги заключили меж собой договоренность.

— Слугам лучше ничего не рассказывать, — сказал Ланнфель, пройдя по ступенькам крыльца, и толкнув дверь коленом — Смотри, Эмми, не протрепись. Мужики наши боязливы! Возчик уже по дороге хотел дёру дать от погоста, да и остальные… Кора, вроде, выдержанна, а однако же, и её волновать не стоит. Тем более, однажды она уже пострадала от нежити, и вряд ли желает повторения. Так что…

Льерда удивленно и негодующе воззрилась на мужа:

— Ты за кого меня принимаешь, за дуру? Либо за трепушу? Я — могила, Приезжий! Сам смотри, не распусти язык. Ох… Как же, всё равно стыдно мне! Стыдно мне, миленький так, словно в людный день на городскую площадь вышла голая. Вот же я идиотка, каких мало! Ты — то хоть меня простил?

Перемешав с кашлем ехидный смех, вольник поставил драгоценную ношу на толстый, жесткий ковер, прикрывающий пол в холле.

— Да не идиотка ты, — начал добродушно объяснять — И прощать мне тебя не за что, Серебрянка! Слушай… а ты что, и верно, вот так меня ревнуешь?

Льерда пожала плечами:

— Ну да. Ревную. А что мне ещё делать? Проснулась, тебя нет. Думала, ты внизу завтракаешь там, или что… Спустилась, а Кора говорит: «Нет, он на улицу вышел.» Я и пошла тебя разыскивать. За угол повернула, а ты какую — то бабу тискаешь! Диньер! Да меня зло взяло. Вот так, среди дня, да ещё в нашем доме! Хоть бы, думаю, скрывался что ли… Ну и…

Магичка, густо побагровев, прикрыла лицо ладонями.

Ланнфелю стало… тепло.

Нет, сейчас дом и так был хорошо натоплен, новые печи и камины работали на совесть, а все живущие в имении не жалели дров, соблюдая строгий приказ Хозяина.

Тепло льерду было по другому. Внутри! Как будто в самом его теле затопили теперь маленький каминчик или железную печурку, полную отличных, сухих, коротких деревянных обрубков, плачущих смолой и дышащих жаром.

Либо, может быть, влез под сердце теплый кот, да и согрел протравленную разными пакостями, остывшую душу мягкими, толстыми боками.

Желая тут же поделиться этим теплом с той, которая его и оживила, вольник крепко притиснул к себе Эмелину.

— Колючка моя, — прошептал, склонясь и прижавшись щекой к теплой макушке — Нечего ревновать. И не к кому, Эмми. Одна ты у меня, навсегда одна… Тысячи раз уже тебе говорено, не будет измены. Не позволю ни себе, ни тебе. Тебе — особенно.

Поймав вопросительно — недоуменный взгляд жены, кратко кашлянул:

— Видишь ли, дорогая моя Эмелина Ланнфель… Дело в том, что если я, допустим, имею на стороне некую пассию, то это Я её имею. А вот если ты схлестнешься, скажем, с неким Ригзом, это значит, что имеют МЕНЯ. Впрочем, данное положение вещей я тебе уже как — то объяснял…

Льерда отняла от лица руки, и протяжно завыла:

— Ну всё, толкнул мужик телегу задом, заскрипела! Каким же ты иногда бываешь нудным, Диньер… Тырырыры, аки дождь осенний.

Терпеливо выслушав сей короткий, но пламенный спич, вольник расхохотался.

На все эти шумы и смех в холл вышла Кора. Видимо, заключительная часть содержательной беседы супругов всё таки достигла ушей горничной. Так и было, скорее всего, потому что та, хоть по своему обыкновению сдержанно, а улыбалась, редко дёргая уголком рта, стараясь изо всех сил не прыснуть со смеху.

— Прикажете накрывать завтрак, льерды?

— Попросим, — кивнул вольник — Есть, и вправду, охота.

Трапеза прошла ровно и уютно.

За спокойствие этих минут, да и всего последующего дня надо было благодарить именно Ланнфеля! Если вернее, то ту самую договоренность держать рот на замке, не создавать шумихи, нервируя слуг и самих себя.

После завтрака же, отправив мужа подремать, сама льерда убежала в кухню, несмотря на приказы супруга идти с ним.

— Я, миленький, не устала, — авторитетно заявила она — Пойду Коре и Тине помогу, да тесто на вечер поставлю. Хоть отвлекусь. Готовка меня здорово успокаивает! А ты иди, поспи. Вымотался весь, я ведь вижу… Иди, иди, Приезжий. Я приду потом. Обещаю.

Раздраженно плюнув, Ланнфель всё же последовал совету супруги.

Ещё пока поднимался по лестнице, про себя костерил несносную Серебрянку на чём свет стоит!

— Вот же баба! Вот же дура… Без неё там не справятся, в кухне! Везде надо нос свой сунуть, тоже мне, Правительница кастрюль, тарелок и огрызков… Не устала она, как же! Измотала и себя, и будущего наследника поездками, заботами, да орами своими. Нет бы сидеть на жопе ровно, как другие бабы! Так ведь никак… И всё мне… мне назло. Но, однако же… как… как ревнует…

Остановившись перед дверью спальни, вольник положил руку на теплое дерево и улыбнулся.

Думать о том, что Злючка — Колючка в самом деле готова за него в огонь, в воду, в любую поездку и драку… было приятно.

Равно, как и принимать заботу Эмелины. Неловкую, неуклюжую, но искреннюю и уютную.

Беспокойство за него, паршивца и убийцу, напоминало сладости, купленные на последние деньги одинокой матерью, дабы порадовать ребятишек под праздник. Либо же теплые носки, связанные бабушкой, полуслепой, дряхлой, путающей петли и нитки, надетые трясущимися, узловатыми, сухими руками на маленькие ножки внука…

Забота эта была именно теплой… Живой.