Прижав Эмелину к себе так сильно, как если бы хотел впитать в себя, Диньер прошептал в мятные, гладко уложенные волосы, скрепленные на затылке блестящими шпильками:

— Не неси бред, Серебрянка. Я тебе когда ещё сказал, измены не будет! Тебе башку сверну, это да. Но и себе оступиться… НЕ ПОЗВОЛЮ.

С благодарностью и радостными всхлипываниями льерда приняла и его признание, и темноболотный, рассеченный золотыми полосками взгляд, и жгучие, давящие, плавящие лицо, искренние поцелуи…

…В Призон всё же выехали. Уже днём.

— Так даже и лучше, — сказала Эмелина, усаживаясь в экипаж и обернув колени полами шубы — К вечеру там, на площади, шутихи запускают. Очень красиво!

Ланнфель обнял супругу осторожно и так нежно, как только мог, как только был способен.

Она и вправду теперь была драгоценна для него…

Любимая. Несущая Дитя, ИХ Дитя.

Если и раньше — то всё было для неё и ради неё, то вот теперь — уж точно!

Всё ради неё. Её капризов. Её сумасбродства! Её желаний…

И везти строптивицу не то, что в Призон, а даже на сам Край Мира, льерд был согласен. Туда, где ночь стекает вниз с громадных гор тяжелыми потоками черного масла, перемешанного с блестящими крупинками звёзд. Туда, где замирает время. Туда, где затихают ветры, прилетевшие отдохнуть на вершинах скал, уходящих остриями в самое небо…

Загонит себя, лошадей, а отвезёт! Если Эмми этого захочет, конечно.

…Тем же временем в имении Ланнфель прислуга Кора, домывающая посуду, вынула руки из глубокой чашки с пенной, горячей водой и прислушалась.

— Показалось, — скомкав в кулаке жесткую, травяную мочалку, посмотрела на внезапно насторожившегося лийма, до сих пор мирно кружащего возле ног в ожидании какого нибудь лакомства — Мася… Ты на что глядишь?

Раздувшись пушистым, черно белым шаром и прижавши острые уши, кот смотрел в коридор. Тут же, громко мяукнув и зашипев, сделал первые, уверенные шаги прямо в направлении той самой, злосчастной купальни.

Отряхнув мыльную пену с рук в чашку, Кора отерла руки полотенцем.

Взяв со стола влажный ещё, сверкающий капельками воды тяжелый топорик для мяса и сжав его крепко в руке, двинулась вслед за котом…

Глава 25

Приблизительно тогда, когда прислуга Кора, услышав лёгкий шум, напоминающий шлепки мокрых ступней по голому каменному полу, двинулась за пушистым Стражем Дома — лиймом, вооружившись кухонным топориком, тяжелый экипаж супругов Ланнфель, свистнув полозьями, остановился у края городской площади.

— Приехали, Серебрянка! — Диньер с сожалением разжал объятия, выпуская на волю нетерпеливо вертящуюся супругу — Город Бздыхов, кому надо — на выход! Что смотришь? Да что ты ржёшь — то? Так смотряки говорили, когда привозили арестантов в Каземат, или приводили колонну на работы. Ну всё… зашлась.

Льерда Ланнфель и впрямь, «зашлась». Услышав грубую, нехитрую прибаутку, она сперва прижала ладони к щекам. Потом же, залив лицо спелым, натужным румянцем, и брызнув слезами из зажмуренных глаз, захохотала так, что вслед за ней скривил губы и сам вольник, смеяться до того вовсе и не собиравшийся.

— Да в Яму тебя Тёмную, Диньер! — надсадно выдохнула, наконец — то, охрипшая от приступа веселья супруга, отирая пушистыми рукавицами мокрое от слез лицо — Разве можно так смешить⁈ Как… как ты там сказал? Город… ахахха!

Задавив хохот в горле, Ланнфель распахнул дверцу экипажа. Подмигнув жене, вновь начавшей хихикать, спрыгнул вниз, слегка оскользнувшись на подмороженных, площадных плитах, слегка припорошенных нежным снежком.

— Ты же, вроде, — нарочито заунывным тоном начал Диньер, помогая жене спуститься и беря её под руку — Воспитанной решила стать? Разве же нет? Ну так, слушай. Воспитанная, уважающая себя льерда никогда… слышишь, Эмми? Никогда не позволит себе подобного поведения! Хамская шутка, уместная лишь в кругах вольников, воров, пьяниц и прочего сброда, способна вызвать у приличной, утончённой особы только лишь негодование, а ни какие — то иные чувства… Если же льерде… прекрати ржать, Серебрянка… Так вот, если же благовоспитанной льерде что либо покажется забавным, то эта самая льерда вправе, слегка улыбнувшись, нежно покраснеть и прикрыть рот… ну, например, веером. Веером, Эмелина! Прикрыть веером, а не жевать рукавицы, брызжа слюной. Ясно? Тебе ясно?

— Ясно, — кивнула льерда Ланнфель, шагая рядом с мужем, прижавшись к нему и вертя по сторонам головой — Веером, ага! На кой он мне, тот веер? Его захочешь купить, так выкладывай пять, а то даже восемь злоток! Но это простенький. А шелковые, либо расшитые, бархатные, так те вообще… Ой, Диньер! Пошли на карусель? Хочу, хочу!

Вот карусели, громадной, разряженной цветной бумагой, широкими лентами и тряпичными куклами с дурацкими, глупо раскрашенными лицами, Ланнфель опасался.

— Нет, — осёк было благоверную — Голова закружится, замутит… Ну тебя, Эмми.

Однако же, через минуту, они оба уже неслись по кругу, усевшись в глубокие лодочки, вцепившись руками в широкие, деревянные края, ошарашенные ощущением полёта, перекрикивая ветер, многоголосный смех, и хохоча, как безумцы.

Вопреки уверенности вольника, что супруге «заплохеет», ничего такого не произошло.

Выбравшись из лодки, Эмелина только и отделалась, что глухими вздохами, да коротким «трясением в башке» по её же собственному признанию.

Надо сказать, что несмотря на ослабивший хватку, но всё же не вполне завершившийся ещё кризис, городские власти расстарались на славу, щедро насыпав злоток в ладони устроителей зимнего праздника. Изъяв деньги из свободных средств Призона, распределители мудро рассудили, что времена тяжелыми бывают чаще, чем нам бы того хотелось, а всё же не стоит, лишив людей отдыха, провоцировать тем самым возможные волнения и смуту.

«Сэкономишь на парусах, переплатишь гробовщику» — кажется, так говорят? Да. Именно так.

Вот поэтому, кроме громадной карусели и нарядной площади, сегодня в Призоне было всё, что требовалось для веселья.

И танцы под музыку, оглушительную, яркую, почти непрерывную, выбиваемую из толстых, кожаных барабанов, установленных на высоких, сложенных из белых досок, подмостках. К раскатистой барабанной дроби то и дело присоединялись то мелкие взвизгивания тонок, то короткие «взрыкивания» длинных труб — «басков».

И шуточные куплеты, исполненные наряженными в птиц двумя братьями — близнецами, краснолицыми от обильных возлияний и сытной пищи, полными, брюхастыми и одышливыми.

И нежный, невероятно красивый праздничный гимн, пронизавший ломкий, свежий воздух голосами мальчиков, воспитанников Певческой Школы Призона. Как на подбор рослыми и стройненькими, одетыми в длинные, белые облачения, должные изображать одеяния Светлых Гостей.

Был еще и длиннющий стол, занимающий почти половину площади, тесно заставленный большими блюдами с жаренным мясом, дышащей домашним теплом, перцем и корицей, выпечкой. С кучами соленой, маринованной, копченной снеди. С большими, тяжеловесными кувшинами, наполненными разными напитками — крепкими и нет…

Первый Зимний День пах сладостями, терпкими винами, от которых облипают губы и бьется сердце! Он пах пряностями, мягким печеньем, жженным сахаром и поджаренным до хруста салом…

Он пах уютом! Пронзаемый хохотом, детскими вскриками, шепотками тискающихся и украдкой целующихся в укромных уголках парочек, он пах… любовью. Домом. Надеждой!

…Раззадорившийся вольник, высадивший пару кувшинов домашнего пива, да столько же и вина, закусив парой жирных ломтей жаренной гусиной колбасы и позабыв данное Эмелине обещание, на столб всё таки полез.

Горячо поцеловав любимую в губы, и сбросив ей на руки короткую шубу, выдал:

— Это я делаю ради тебя, Серебрянка! Если сверну себе шею, помни… твой бурогоз никогда бы так не смог. Тот твой сопляк…

Льерда Ланнфель благоразумно попыталась было унять разгулявшегося супруга:

— Диньер… Не надо! Не лезь туда… Упадешь ведь! Ну вот что ты будешь с ним делать⁈