И ведь не врала. Не врала нисколько! Искренне говорила, искренне так и думала, что ту тоску шевелить в душе, это ровно пальцем рану ковырять. Трогать не надо, так не будет и ныть. Заживёт вскоре, затянется грубой коростой, под которой неизбежна новая, молодая, упругая кожа…

Не слишком тосковала юная магичка по брошенным местам. Что ж взять с Нечувствительной Эмелины Бильер? Ледышка Эмми, Деревяшка Эмми. Какая уж есть…

Могла ли сама себе представить она когда нибудь, что…

Только коснувшись влажноватым от снега, модным ботинком начищенного крыльца, а потом и толстого ковра, прикрывающего пол в холле особняка имения Ланнфель, услышит, как дом… запоёт?

Задрожит! И не так, словно умирающий в лихорадке, либо древний старик, мучимый возрастным недужьем, а будто любовник, объятый страстью. Дождавшийся, наконец, отъезда постылого соперника, той минуты, когда можно припасть безбоязненно к вожделенному, горячему телу хихикающей от смущения любовницы.

Вот так задрожит…

И она, Деревяшка Эмелина, ту дрожь — почувствует.

Едва ступив на порог, вдохнув знакомые ароматы теплого дерева, ванили, сухих трав и крепкого кофе. Быстро обведя взглядом стены, задрав голову к лепному потолку, впитав кожей дорогое приветствие, прикроет глаза от нежного ощущения уюта и долгожданного Места…

— И тебе привет, — прошептала Хозяйка, ощутив радостную дрожь принимающего её Жилища — Привет, родной… Здравствуй! Я тоже скучала.

Опустив на пол мурчащего кота, Эмелина дернула плечами. На этот раз, от растерянности.

Надо же как, оказывается, скучают по дому! Вот, значит, как это бывает. Когда все запахи, звуки, скрипы и шуршания падая, словно семена в землю, остаются там, чтоб потом прорасти…

Вот она, тоска. Вот они — корни.

От неожиданно обрушившегося на неё открытия, льерда Ланнфель замерла у входа.

— Что такое, Серебрянка? — спросил вольник, входя следом — Чего замерла?

Вопрос оказался хорош и своевременен, однако, ответ так и не родился. Ошарашенная магичка только и смогла, что развести руками и растерянно улыбнуться.

— Ясно, — ответил Ланнфель, про себя отметив непривычную заторможенность и задумчивость супруги — Вымоталась. А ведь говорил, ещё в Сарта — Фрет, поспать надо подольше! Ну так… Когда ты кого слушала, льерда Бахвальство? Ладно. Не крути головой. Сейчас в купальню, потом есть, и в постель. Пока хорошенько не отдохнёшь, никуда не выпущу. Всё. Всё, я сказал.

Тут же, совершенно без предисловий и перехода, льерд велел выбежавшим в холл Коре и Тине, охающим, ахающим, радующимся приезду хозяев, «взять льерду Ланнфель за загривок», накупать в горячей воде, растереть, сытно накормить и уложить спать.

— А сам, Диньер? — забеспокоилась Эмелина — Сам — то? Тебе тоже бы и поесть, и прочее, и…

— Без тебя справлюсь, — теряя терпение, огрызнулся вольник — Иди, пока под зад не получила. До вечера чтоб не видел тебя.

Следом же добавил дружно закивавшим горничным:

— Уведите её с глаз моих. Приведите в порядок. Мне нужна веселенькая, посвежевшая жена, а не полудохлая мышь. Да, и также… Одежду мою, чистую в вашу купальню принесите. Там помоюсь.

Не обращая внимания на мгновенно заверещавшую льерду Ланнфель, оскорбленную сравнением с мелким грызуном, резко отмахнулся, игнорируя все претензии драгоценной половины.

Пропустив мимо ушей все писки, визги, плевки и проклятья, повернулся и пошёл прочь.

Разумеется, больше всего ему хотелось намыть и растереть Эмелину собственноручно, а после ещё раз намыть, растереть, да и… и оттарабанить, как следует!

Ведь здесь, дома, уже никто не помешает этого сделать. Ни тупые служки Гостиничного Двора, ни всякие Реддлы с посланиями от разных там Саццифиров, ни мертвяки, ни прочая мерзость.

Небольшая купальня находилась в закутке, недалеко от той самой, теперь аккуратно забранной белыми досками снизу, и до самого верху.

Остановившись возле заколоченной двери, вольник ненадолго прижался ухом к гладкому дереву «заграждения». Не услышав за ним ничего особенного и довольно кивнув, проследовал дальше.

Оказавшись в чистом, хорошо натопленном помещении, недолго повозился с приготовлениями всего необходимого для омовения уставшего тела.

После, с наслаждением содрав с себя выпотевшую, дорожную одежду, погрузился в ещё греющуюся, исходящую паром воду почти по самую макушку.

Несколько раз намылившись, долго тер себя найденной здесь жесткой мочалкой. Закончив, наконец и выухнув на себя добрых пол лохани ледяной воды, нещадно растерся куском чистого, грубого полотна.

Осторожно стукнувший в дверь, принесший наглаженную, домашнюю одежду дворник, войдя, смущенно покашлял:

— Тина прислала, льерд! Сама она стесняется сюда идти. Кора вашу супругу обихаживает, а обед там, вроде, уже готов… Так что давайте, покушайте, да тоже отдохните. Вам где, в кабинете постелить? Щас, скажу Тине.

— Как тут, дома? — спросил Ланнфель, натягивая мягкие, пахнущие домашним мылом, штаны — Всё спокойно?

— Да, всё хорошо, — заверил мужичок — Снег был, сильный. Заветрело, вроде! Но потом стихло. Хорошая погода, льерд. Ровная.

— С той стороны, — вольник кивнул в сторону двери, имея ввиду заколоченную купальню — Беспокойства не было?

Дворник отрицательно помотал головой:

— Не, льерд! Тишина там. Ну, давайте. Идите есть. Не беспокойтесь, бабы уберут здесь потом…

Сытный, горячий обед был проглочен вольником во мгновение ока.

После же, блаженно растянувшись в кабинете на застеленном хрустящей простынью диване и завернувшись в покрывало, Ланнфель мгновенно впал в долгое забытье. Сказались, всё же и на нём треволнения и усталость прошедших событий…

Проснулся вольник глубокой, глухой ночью.

Тяжело выбравшись из под одеял, как медведь из берлоги, вышел в холл, тихий и темный.

Дом спал, лишь иногда коротко вздыхая короткими скрипами мебели, мырканьем находящегося явно где — то недалеко лийма, да мерными постукиваниями редких капель воды, сбегающих большую лохань с сохнущей в кухне, перевернутой посуды.

За большими окнами шуршал начавшийся ещё вечером, снегопад…

Озираясь словно вор, Ланнфель поднялся по лестнице вверх, не потревожив ни одной ступени, не задев ни одной складки покрывающего их, ковра.

Неслышимый никем прокравшись к спальне, где должна была видеть десятый сон вожделенная, жарко желанная прелесть, осторожно положил повернул вниз дверную ручку.

«Пусть спит, — твердо пообещал сам себе, стараясь притушить огонь и унять боль, разламывающую низ живота, жестоко терзающую горящие чресла — Я только посмотрю на неё. Просто. Посмотрю.»

Но, оказавшись в переливающейся ночным светом, расчерченным сполохами падающего снега, видимыми сквозь неплотно задернутые шторы, комнате и услышав резкое, заспанное:

— Никакая я тебе не мышь, ясно? Сам ты мышь! Чего приперся? Иди отсюда, Приезжий! Видеть тебя больше не желаю…

…тут же отверг решение «просто посмотреть».

Через секунду уже, смяв коленями простыни, содрав с супруги мягкую, ночную рубашку и остатки сна, плотоядно оскалившись, зашипел в стремительно обнажившиеся розовые, круглые груди:

— Ну сейчас прямо! Так я и уйду… Жди, дорогая! Нет уж, Серебрянка, не в этот раз. Давай же, иди ко мне, покажи как ты меня любишь… Мышка моя…

Глава 48

И не собиралась Эмелина его прощать!

Вот вообще не собиралась…

Наглость Приезжего и раньше — то не имела границ, а теперь, после поездки в Ракуэн, что — то благоверный и вовсе грозил разболтаться.

После стольких испытаний, после всего, что пришлось вместе пережить супругам, льерда Ланнфель ожидала от мужа, если не безусловной преданности, то уж мало мальски уважительного и корректного поведения, это точно.

А он? Он же, вместо этого, повёл себя с ней как тупорылый остолоп! Прогнал её. Обозвал «мышью»! Мышью! О Боги! Да ещё и добавил… нечто вроде… а!

«До вечера не хочу тебя видеть!»