Подвинувшись ближе, попросила тихо, почти жалобно:

— Ты сядь рядом со мной, хорошо? Мне так легче будет!

Оказавшись в крепких, дарящих покой, объятиях мужа, всхлипнула, потерлась щекой о жесткую ткань рубахи, натянувшейся на широкой, горячей груди. Коротко, жадно вдохнув аромат вина, табака, корицы и ещё каких — то, так и не распознанных ею пряностей, начала говорить.

Льерда Ланнфель изо всех сил старалась не торопиться!

Однако же, жуткое косноязычие временами подводило её. Она путала слова, переставляя местами события, описания ощущений и подозрений.

Тем не менее, подбадриваемая Диньером и собственной же решимостью, льерда упорно продолжала. Несмотря на неумение строить фразы, не перемежая их простонародными словечками, «ахами» и прочими ненужностями, вскоре же Эмелина рассказала мужу всё.

Всё. Почти всё…

Умолчав о том, что Анелла Ланнфель никуда не сбегала, хитро начала от момента их знакомства, с той, первой встречи в поместье Бильер и своих опасений, обогнув правду о преступлении Ланнфеля — Старшего. Просто, ну… не повернулся язык рассказать ещё и это.

Закончила же Эмелина тем, что депешу льерду Саццифиру Ракуэну она всё таки отослала.

— Только он правду скажет! — горячо подытожила она, распалясь своим рассказом — Если верить твоему отцу, то ты, Диньер, получаешься оборотень. Крылатый Змей. Твоя мать была из них, вот и ты такой же. В неё зародился, только вполовину, разумеется. Половина твоя человеческая, от отца. Но та, материнская, сильнее. То, что дается от матери, оно всегда сильнее… Ну и вот, не хочет покойник, чтоб вас таких здесь много расплодилось! А потому, миленький, нельзя нам с тобой ни любиться, ни детей рожать. Он так и заявил, отец твой… Льерд Дишен мне много чего рассказал. Однако же, письмо я всё равно отослала, потому что точку поставить только твой учитель может, этот Саццифир… Знал же он, кого брал в ученики? Знал. Я не думаю, что от чистого сердца тебя под крыло принял, да облобызал, как родного… Также, впрочем, как и мой папаша, свой интерес учёл.

Пока повествование текло рекой, сбивчивой и бурной, Ланнфель молчал. Только изредка, ненавязчиво, что — то уточняя, либо переспрашивая у жены.

Вроде, концы «верёвки» пока сходились. Да! Догадки были очень фантасмагоричны. Просто более чем. Но… Других объяснений зеленоватой чешуе, жару в горле и когтям пока попросту не существовало.

Льерда Ланнфель предположила также, что Кора не просто так оказалась в купальне ночью. Видимо, призрак чем — то привлек несчастную женщину, да и решил ухайдокать. Только для чего? Увы, на сей вопрос Эмелина лишь беспомощно развела руками. Немного прояснить это могла бы прислуга, но только, конечно же, не теперь.

Когда же льерда, надув щеки и шумно выдохнув «я всё», замолчала, вольник вкрадчиво спросил, крепче сжав супругу в объятиях:

— Ну, у них интерес, Эмми. У Саццифира. У папаши Бильера. У моего отца. А у тебя? Что у тебя? Если всё подтвердится… хотя, нет. Не так. Если я однажды превращусь в ту Жуть, которую, как оказалось, некоторые очень жаждут видеть в Гран — Талле, что будешь делать ты? А, Серебрянка?

— В каком это смысле? — льерда Ланнфель подняла голову, упершись подбородком в грудь супруга — И что мне надо будет делать? Стрельнуть тебе в зад волшебной стрелой? Или убежать с криками «помогите»? Ты…

И вдруг, шумно задышав, резко начала закипать, перейдя с громкого шепота на визг:

— Я поняла… я всё поняла, ясно, куда ты клонишь! То есть, когда ты обратишься… если, значит, материнская Суть победит… Ах, вот оно что! Ты крыльями махнешь, да и фить отсюда! К своим! Или ещё куда… А кто знает, может, ваших в Гран — Талле не всех перебили? Так они там ещё и бабу тебе найдут! Посмирнее, да побогаче! А я с твоим дитем, как оплеванная… Хорошо это ты придумал! Так вот, что я тебе скажу, льерд Приезжий! НЕ ВЫЙДЕТ! Понял? Сама порублю и башку тебе, и крылья… Да и ещё кое — что, между ног! А то, как вижу, как раз оно — то тебя беспокоит всего сильнее…

И здесь, несмотря на полную неясность, путаницу в мыслях, глухую, тряпичную пустоту в голове и нешуточное напряжение последних часов, льерд Ланнфель почувствовал странное облегчение. Словно прорвался плотный, кожистый пузырь, вылив наружу целую реку вонючего, маслянистого содержимого…

— Радость моя, — зашептал Диньер ошарашенно, прижав супругу к постели, осыпая жгучими поцелуями её руки, её горящее злостью лицо, плюющиеся обидными словами пухлые губы — Радость моя, Серебрянка… Моя радость…

Глава 28

Всё ещё разозлённая Эмелина дернулась прочь, попытавшись вывернуться из крепко держащих её рук.

Шлепнув мужа по плечу, насупилась, уже понимая отлично, что сопротивляться бесполезно. И дело было не в том, что чувствовала она себя теперь так, словно тело её опутали жесткие, морские канаты. И не в том, что шлепки маленьких ладоней наносили вольнику столько же вреда, сколько крылья бабочек нанесли бы скалам, тут было другое…

Страсть Ланнфеля была заразна, и известно об этом льерде стало уже давно.

Как объяснить ещё непонятно откуда взявшуюся тягу к нему, прежде не просто нелюбимому, а даже всей душой, всем телом ненавидимому?

И как объяснить теперь, что от одного даже не прикосновения, а просто взгляда вольника, тяжелого его дыхания, движений мышц под смуглой кожей, пряного аромата, горячечности его желания она и сама загорается, будто каминная щепа от искры кресала?

Она, Эмелина Бильер — Астсон, Колючка Эмми, известная на все Окружные Имения строптивица, грубиянка, головная боль Семейств Астсонов и Бильеров!

Вполне способная одарить затрещиной, либо крепким, иногда даже мужицким, совершенно непозволительным для воспитанной девушки эпитетом любого, посягнувшего на её тело, сердце или свободу?

Один лишь Тинджер Ригз не был удостоен колотушек и забористой ругани. Ну так, может быть, оттого, что Сверчок Тин никогда особо — то на Эмми — то и не посягал, м? Не нужна ему была ни Эмелина, ни сердце её, тело или даже маслобойня… Не охотился Сверчок на девицу Бильер, не видел в ней добычи, так и отпора тоже не видел. В полную противоположность алчущему денег и молодого, горячего тела вольнику Диньеру Ланнфелю, погорельцу, отщепенцу, неизвестному, хищному Чудовищу…

Так как же вышло, что вместо горячих оплеух тому Зверю теперь — жаркие объятия? А вместо поганых словечек, за которые в детстве прилетало от матери, в отрочестве и юности — от отца и строгих, пансионных наставниц, теперь — только ласковые слова? Пусть просторечные и неуклюжие, но однако же, невыразимо, просто невыразимо сердечные? Вместо сжатых кулаков — развёрнутые летними цветами маленькие ладони? Вместо льда в сердце — стон, дикий стон дрожащего от желания тела?

Зараза, не иначе…

Ведь была же ненависть, куда делась? И был страх, куда сбежал?

Та самая зараза погубила их, жуткая, жадная лихорадка!

Если только та ненависть была точно уж к гребаному этому Приезжему, а не к самой себе! И была она именно ненавистью, а не стыдом? Не местью за собственную слабость и малодушие? А страх не был лишь боязнью заразиться? Заболеть…

— Миленький, — выдохнула льерда, когда губы Ланнфеля отпустили её рот — Миленький мой, поцелуй меня еще! Обними меня… Ты что же думаешь? Я сама хочу, знаешь как?

— Знаю, — просунув руки под подол домашнего платья супруги, подтвердил он — Ты горишь, Серебрянка! Горишь… и пахнешь… просто невероятно! Давай… вот что. Слушай… давай потихоньку, ладно? Ну не выдержим мы долго, ни ты, ни я…

Льерда Ланнфель яростно тряхнула головой, приподнявшись, одной рукой потянула платье вверх.

— Угу, Диньер! Давай, раздевайся. Ох, какой ты…

Присев в постели, осыпала покрасневшее своё лицо растрепавшимися, серебристыми волосами, тут же прижавшись губами к груди мужа, покрыв поцелуями горячую, грубую кожу.

— Эмми, — рвано выдохнул он, освобождаясь от рубахи — Не торопи меня. Твою мать, Серебрянка! Я хочу кончить в тебя, а не на твой подол, ясно? Вот же… я как ссыкун с тобой рядом. Давай, давай, снимай это всё.