Дождь кончился. Детей на площадку уже не выводили. Скамейку, на которой днем сидел Максим, заняла группка малолеток. Примостились на спинке, тоже пиво сосут. Говорят громко, развязно, никого не стесняются. А уж лексикон…

Да и черт бы с ними.

Пара старух устроилась на лавочке у подъезда. Максим присмотрелся — нет, не узнаёт никого. Вот и третья выползла — тоже незнакомая. Впрочем, с соседями он никогда близкого знакомства не водил. Ни времени не было, ни охоты.

Ишь, как сидят. Даже языки не чешут. Прямо-таки изваяния.

Пора. К родительскому дому надо бы засветло успеть.

Максим подошел к подъезду, вежливо сказал:

— Здравствуйте. А не подскажете, тут вроде Горетовские жили, я только квартиру забыл. Приехал издалека, не виделись сто лет, вот и забыл…

Две старухи посмотрели на него неприязненно, третья продолжала сидеть с отсутствующим выражением лица. Даже головы не повернула.

— Я говорю, Горетовских ищу, — повторил он. — Максима с Людмилой. Дочка у них еще была, Катя. И, кажется, сын.

— Не знаю таких, — сказала одна из бабок. — Иди себе.

— Погоди, Галя, — произнесла вдруг та, что сохраняла неподвижность. — Как это не знаешь? Были такие Горетовские, в тридцать первой жили.

— В тридцать первой, Лида, отродясь Кузнецовы живут, — веско возразила Галя.

— А и не отродясь, ты что?! Жили, жили такие Горетовские! Она вертихвостка, а он не поздоровается никогда, всё бегом, как ты не помнишь!

— Так это когда ж было?

— Да еще в старое время!

— В старое-то время, — вступила в разговор старуха, до того молчавшая, — мы с Галей тут нé жили. Мы при Ельцине переехали.

— При Горбачеве мы переехали, — уточнила Галя.

— Верно, — сказала Лида, — вы-то уж после переехали. При Горбачеве, а то уж и при Ельцине. — Она наконец взглянула на Максима. — А вам они зачем, Горетовские-то?

— Учились вместе, — объяснил Максим. — Вот в Москву приехал, повидать решил.

— Так они съехали давно, — покачала головой старуха. — И то сказать, съехали… Он-то еще до того богу душу отдал. — Она мелко перекрестилась, две другие перекрестились вслед за ней. — Убили его, что ли. Очень уж бойкий был. Или не убили… Нет, не убили. Сгорел он, вот.

— Как сгорел? — зачем-то спросил Максим.

— А! — воскликнула Галя. — Так бы и говорила! Эту помню, у которой муж сгорел, как же! Только уж с другим мужем помню, и детишек трое у них было.

— Да не мешай ты, — поморщилась Лида, — толкую же человеку. Вишь, издалёка человек, не знает ничего. Сгорел, — подтвердила она. — Молнией его убило. Так сгорел, что и хоронить нечего было, прости Господи, — Лида опять перекрестилась. — Невесть чего в закрытом гробе в Николо-Архангельское и свезли. А она-то, да, ребеночка рóдила, да и взамуж выскочила. И третьего тоже рóдила. Вертихвостка, нечего сказать. А после поменялись они, да и съехали.

— Куда, не знаете? — сердце Максима сжалось.

— Да кто их знает… Нас за ними следить-то не ставили.

— Спасибо, — проговорил Максим. — До свиданья.

Шагая к остановке троллейбуса, он ощутил пустоту, поселившуюся было в какой-то части души. Не дождалась Люська…

Максим помотал головой. Глупо же! Восемнадцать лет! И я — умер, умер! Трагически и нелепо погиб, собирая грибы.

Он громко рассмеялся.

Теперь их не найти. Раньше была такая «Мосгорсправка». Говоришь в окошко фамилию-имя-отчество, год рождения, паспорт свой предъявляешь, платишь сколько-то — и пожалуйста тебе адрес. Вот тут такой киоск и стоял, у остановки. Сейчас нет. Да коли и есть где — документов-то никаких.

Не найти. Разве что в день моей смерти придет Людмила на кладбище.

А может, и не придет.

Автобусы и троллейбусы шли переполненными. Максим не стал штурмовать их — встал на краю тротуара, поднял руку. Минуту спустя рядом с ним притормозила старая «шестерка». Смуглый, плохо выбритый водитель наклонился, опустил стекло с правой стороны.

— Куда?

— В Измайлово.

— Сколько?

— Понятия не имею, — пожал плечами Максим.

— Двести устроит?

— Поехали…

Добрались, когда уже начинало темнеть. Там по нулям, подумал Максим… почти по нулям… хотя — узнал, что вышла замуж, что детей теперь трое… что переехали… что себя искать надо на Николке… так что не совсем по нулям… а вот сюда — опоздал. Родители не в том уже возрасте, чтобы гулять по вечерам. Да и никогда они гулять особенно не любили. Если живы, если здесь — то, скорее всего, дома. Отец телевизор смотрит, мама на кухне…

Опоздал... Тоска…

Однако тут — повезло: выйдя из машины у соседнего дома, Максим сразу увидел маму, выходящую из двери под вывеской «Продукты».

Он отпрянул в сторону. Слава богу, не нос к носу столкнулись. Слава богу, мама не заметила.

Во рту мгновенно пересохло. Сердце стучало бешено, перед глазами плыли красные пятна, стало почти нечем дышать.

Потом отпустило. Мама уже поворачивала за угол. Максим двинулся следом. Вот она дошла до подъезда, нажала одну за другой кнопки кодового замкá — раньше его не было, — открыла дверь, скрылась за нею.

Постарела мама. Ходит тяжело, и голова у нее как-то опущена. А помнилась — с безупречной осанкой.

Но все же хорошо, что увидел. Хоть так.

Вот про отца — так и не узнал ничего. Ему ведь под восемьдесят… Судя по тому, как мама сдала, отца нет. Максима нет, отца нет… Одна.

Максим дождался, чтобы сердцебиение совсем унялось, зажег сигарету. Много курю, сказал он себе. И ответил себе же: плевать.

Докурив, вышел на улицу, встал на обочине с поднятой рукой. Пора возвращаться. Сейчас до Выхино — и в Минино. А в день смерти — на кладбище.

А там — видно будет.

Хозяева дома — вон, окошко тускло светится.

Конечно, все заперто. И собака, гремя длиннющей цепью, носится вдоль забора. Аж разрывается.

Но это ничего. Перемахнуть через забор — раз плюнуть.

Первым перелез Ушастый. Пес захрипел, заходясь в ярости, но тут же тонко взвизгнул и затих.

Васо согнулся, Бубень взобрался ему на спину, перекинул ногу через забор, тяжело спрыгнул по ту сторону. За ним бесшумно приземлился и Васо.

Ушастый — на руке кастет — уже ждал на крыльце. Дверь открылась, на пороге показался обеспокоенный хозяин. Удар швырнул его обратно, в сени.

— В залу волоки, — приказал Бубень. — Кинь там — и на шухер. Васо, а ты по дому пошукай. Вдова ежели тут — мочи. Да враз мочи, не измывайся. И — тоже на шухер. И чтобы тихо мне.

Он прошел на кухню, взял со стола ковшик, наполнил его водой из рукомойника. Потом огляделся, увидел помойное ведро, наполненное до половины. Отставил ковшик, понес в залу ведро.

Входя, услышал откуда-то из недр дома короткое сдавленное вяканье. Прощевай, вдова Назарова.

Хозяин лежал на полу. Отъел тушу, Иуда, отметил про себя Бубень.

Он плеснул вонючей воды человеку в лицо, поставил ведро рядышком, наклонился, похлопал по жирной щеке, стараясь задеть багровое пятно, разливающееся под глазом.

Человек судорожно зафыркал, дернулся, застонал, захлопал веками, остановил взгляд на Бубне.

— Ну, здорóво, Слесарь, — ласково сказал тот. — Что, не ждал? Да и меня, поди, не признаёшь? Симагин я, Николай Петрович. Не слыхал? И правильно, что не слыхал.

Слесарь замычал что-то. Бубень наклонился, резко ударил его тыльной стороной ладони, метя по-прежнему в синяк.

— Помалкивай, родимый, — произнес он, не меняя тона. — Не перебивай. Вот велю — тогда пасть и раскроешь. А покуда не велел — помалкивай. Стал быть, не слыхал про меня? Прямо не знаю, то ли верить тебе, то ли не верить. Ты ж, милый, у псов-то свой человек, так, может, и слыхал: мол, Симагин Николай Петрович, год рождения, место рождения и все такое прочее, известен также как вор в законе Бубень. Ты, болезный, подумай… Хотя, думай, не думай — все конец-то один…

— Я… — хрипло выдавил Слесарь.

— Ты Иуда, — сочувственно сказал Бубень. — Из тебя человека сделали, а ты…