С минуты на минуту ждали штурма. У белобрысого парня, стоявшего неподалеку от Александра, сдали нервы: он выдрался из цепи, принял какую-то специфическую боевую стойку и, издавая неразборчивые возгласы, стал с угрожающим видом мягко пританцовывать на слегка согнутых ногах. А может, не нервы сдали — может, провокация. Так и закричали: «Провокация!» Александр почувствовал, как напряглись локти его соседей по цепи и тоже весь напружинился.

Парня быстро скрутили и увели в сторону подъезда…

Очень хотелось жене позвонить. И родителям. Но не уйдешь же вот просто так из оцепления. Немыслимо уйти.

Голос Саши Любимова все повторял: «Наступает мужской час… Час волка… Они не пройдут… Мы ровно дышим…»

К рассвету все как-то разрядилось. Стало ясно — ночь пережили, штурм если и будет, то не сегодня. Цепи начали распадаться, народ потянулся кто куда, на площади поредело.

Средних лет дядька подошел к Александру: «Уважаемый, закурить не угостите?» Александру почудилась в этом отвратительная, фальшивая благостность. Он не сдержался, вспылил: «Что за купеческое обращение — уважаемый?» Но сигарету дал. Дядька удивился: «А что такого? Я же вас уважаю…» Александр досадливо пожал плечами, пробормотал извинения и двинулся к метро.

Чайник вскипел. Людмила сняла его с плиты, ополоснула чашку, положила в нее полложечки заварки, залила кипятком и вернулась к окну. А чай пусть остынет немного.

В голове почему-то стучало нелепое, в вальсовом ритме: «Не нахожу себе места…» Глупость какая, досадливо подумала Людмила. Вот же оно, мое место — у окна кухни.

Она оперлась коленями о табуретку, локтями — о подоконник, положила голову на ладони, всмотрелась в предутренние сумерки. Тихо. Тут у нас все-таки не центр, потому и тихо. А вообще по городу — толком неизвестно что.

Людмила прислушалась к радиоприемнику. Глушилки вроде поутихли, и это хороший знак, но сообщалось то одно, то другое, не понять. То — штурм готовится и чуть ли уже не начался. Есть жертвы… то ли три человека, то ли тридцать… стреляют, танками давят… сволочи…

Она на мгновение прикрыла глаза, постаралась унять дурноту. Нет, нельзя, нельзя оплакивать раньше времени, уж я-то знаю.

То вдруг — Пуго застрелился, ура (а и его жаль отчего-то), а к вылету в Крым, за Горбачевым готовят самолет с делегацией, во главе — Руцкой.

Людмила поймала себя на том, что, сходя с ума от неизвестности, от беспокойства за мужа, она представляет себе под гусеницами то его, Саню, то Максима.

Что-то то и дело в эти дни Максим вспоминается. То месяцами, даже годами не думаешь о нем — то, сё, суета бесконечная… жизнь, одним словом. То — зачастила. И глаза вот на мокром месте.

Нет, твердо сказала она себе. Думать надо о живых.

И еще тверже: если выживем — сразу же поеду на кладбище. Одна, никого рядом не нужно. Все-таки я не забыла. И не забуду.

Зазвонил телефон. Людмила метнулась в прихожую, сорвала трубку, придушенно крикнула:

— Саня?

Услышала дрожащий голос свекрови:

— Ну что, Людочка?

— Пока ничего, Любовь Алексеевна, — ответила она полушепотом, не сумев скрыть разочарования. — Вы пока не звоните, дети же спят, я вам сама позвоню, как только…

Вернулась на кухню, выпила без всякого удовольствия, как лекарство, остывший чай. Отыскала в шкафчике давно заначенную пачку «Явы». Две сигаретки осталось. Вытащила одну — совсем сухая, половина табака высыпалась. Бессмысленно закуривать. Улыбнулась — всплыло, как Максим убеждал ее, тогда еще не жену и даже не невесту, что лучшие в мире сигареты, конечно, американские, а вот среди европейских на первом месте эта самая «Ява».

Опять Максим, рассердилась она на себя.

Сунула в мусорное ведро бесполезную пачку, снова устроилась у окна.

Рассвело.

Спустя некоторое время в их тихом, зеленом и в этот час пустынном дворе появилась мужская фигура. Человек свернул с тротуара на детскую площадку, присел на краю песочницы, зажег сигарету, неторопливо выкурил ее, встал и направился к подъезду.

Саня вернулся.

Людмила изо всех сил зажмурилась. И заставила себя не заплакать.

Джек Макмиллан испытывал острое недовольство собой. С ним это случалось. Нечасто, но случалось.

Подавить, скомандовал он себе. Некогда рефлексировать. Дел в Поселении много, и те, что обычно Устинов берет на себя, сейчас придется проворачивать ему, Джеку. Необходимо сосредоточиться.

А сосредоточиться как раз и не получалось. Оттого и недоволен собой. Круг.

Макмиллан постучал карандашом по столу. Нет, мысли сами собой текут. Что ж, пусть протекут до конца.

Парадоксально, подумал Судья. Вот Устинов — свободный человек. Поистине свободный. Как может быть свободным бывший офицер-боевик, бывший бармен, ныне — тайный агент русского правительства? Оказывается — может. Именно так — через испытание полной несвободой, через следование уставам, регламентам, кодексам и приказам — достигается подлинная свобода. А суть ее — опять ответственность. На другом уровне осознания всей этой конструкции.

И еще парадокс. Появился Устинов, встал с ним, Макмилланом, рядом. Сделалось легче. Появилась возможность расширить дело. Даже Второе Поселение начали планировать. И вот — столько забот навалилось, что порой вздохнуть некогда.

Ну и понятно. Чем больше делаешь, тем больше несделанного обнаруживаешь.

Тоже мне парадокс, скривился Джек.

Все, работать пора. С «Шепардом» связаться сегодня. Финансирование со стороны все еще необходимо, до полной независимости — как минимум год. А русские теперь помогают неохотно. Значит — американцы.

Судья вздохнул. Не любил он этим заниматься. Просить — нет хуже. Как у Извековой — Горетовского в романе: не верь, не бойся, не проси.

Это правильно. Но — приходится просить.

Все. Он взглянул на терминал. Разведчики реголита вышли на поверхность, тут порядок. Вокруг второго генератора копошатся механики. Профилактика. Тоже порядок. В родильном модуле тишина. Окей. В яслях шумно. Ну, еще бы. В пищевом отсеке чернокожий кубинец по прозвищу Мачо любезничает с рыжей красоткой Агатой. Прямо под камерой, и ведь знает об этом. Ладно, пусть.

К делу.

Слегка хрипнул динамик. Моник Валле, оператор связи, деловито произнесла:

— Судья, вы у себя? Устинов вызывает.

— Соединяйте, — ответил Макмиллан.

Он насторожился. Что это, уже соскучился? Только позавчера ведь улетел.

— Перевожу вызов, — бодро чирикнула Моник.

— Джек, — прозвучало из динамика. — У нас новости.

— Доброе утро, — проворчал Судья.

— Ага, — откликнулся русский. — Слушай. Во-первых, Чернышев при смерти. Сердце. Оценивай, анализируй, делай выводы. Во-вторых, Горетовский… Не знаю, как объяснить. В общем, он попал в аварию, жив-здоров, но что-то в нем сдвинулось. В его… этих… характеристиках, ну, ты понимаешь. Профессор измерял, подсчитывал… Я сейчас от него говорю, от Макса. Он в лес собрался, говорит, гроза будет. Трудно сказать, будет ли, но он уверен. Ты меня слышишь, Джек?

— Слышу. Чернышева жаль. О последствиях подумаю. Вместе подумаем. Вдвоем.

— Возможно, втроем, — поправил Устинов. — Даже вчетвером. С Максом и Наташей. Нет, впятером. Плюс Румянцев. У Макса настроение — пан или пропал, понимаешь?

— Не понимаю. Что это значит?

— Тьфу, нерусь… Это значит — ва-банк. Или у него сегодня все получится, или он бросает это дело. И вот тогда я хочу затащить его к тебе. К нам. Ты как?

— Положительно, — коротко ответил Судья.

— Я так и думал. А профессор, предупреждаю, на тебя зуб точить будет.

— Опять не понимаю, — сухо сказал Макмиллан.

— Ну, тобой заниматься захочет. Не Максом, а тобой, понял?

— Понял. Он сумасшедший, ваш профессор.

— А то ты нормальный, — хохотнул Устинов. — Ладно, далеко не пропадай, свяжусь с тобой. Пока.

— Конец связи, — дежурно отозвался Судья.