Лес обманывал ожидания. Вроде бы и погоды уж какую неделю стояли подходя­щие, и на импровизированных рынках заскорузлые мужички да бойкие тетки вовсю тор­говали, и знакомые грибники-любители достижениями хвастались, а — шаром покати. Даже не пахло в лесу грибами.

И день Максим выбрал правильный — четверг, должна была после выходных, когда в лесу, как на улице Горького, новая поросль вылезти. А вот поди ж ты. Пропал отгул.

Эх, подумал Максим, зря дальше не поехал, в Тасино или в Нечаево. Громоздкая, конечно, история, на целые сутки, зато и грибы гарантированы, и для души… С вечера последней электричкой до Черустей, там перепрыгнуть на муромский поезд, который по­чему-то рабочим называют, полтора часа езды, полтора часа стоянки в самую что ни на есть ночь, народ вываливает на пологую насыпь, водку с портвешком на свежем воздухе глушит, байки грибницкие травит, еще езды полтора часа — и ты в Нечаеве. Минут сорок в заплеванной, замусоренной станционной халабуде — и светает, можно в лес топать.

В тех местах, в Нечаеве ли, в Тасине ли, грибы всегда. Ходишь, дышишь, душой отмякаешь, а корзина тяжелеет. Как совсем тяжелой станет — полянку уютную выберешь, сядешь на поваленное дерево, «Плиски» излюбленной, что в стеклянной фляжке, нака­тишь этак двести пятьдесят, бутербродами зажуешь, кофейком растворимым, индийским, что в термосе китайском побулькивает, запьешь из стакана складного, покуришь расслаб­ленно — и потихоньку на станцию. Там народ уже, такой же, как ты, у всех корзины труд­ноподъемные, и ты — не хуже прочих, сверху у тебя сплошь белые, да ядреные какие… Снизу, впрочем, тоже не сорный гриб — подосиновик, подберезовик…

Еще с четверть фляжки высосешь неторопливо — и вот он, обратный поезд, битком набитый. До Черустей — стоя, добычу свою оберегая, не помял бы кто, а уж от Черустей — с комфортом, «Плиску» допивая и кофеек. И, считай, ровно через сутки после старта ты снова дома, утомленный, просветленный и гордый.

Хорошо.

Нет же, не поехал, слабину дал. Люська губы надула, глаза на мокром месте, тебе, говорит, лишь бы дома не ночевать, и вообще, говорит, не знаю я, куда ты собрался, гри­бов вон купишь потом, а сам… Так поехали вместе, предложил Максим, с Катюхой, есте­ственно, ей представляешь как интересно будет, а уж тебе-то, в твоем-то положении, на­стоящим воздухом подышать знаешь до чего полезно? Я ведь с вами, сказал Максим, с удовольствием, я только с чужими ни с кем не люблю. Поехали, а? С ума сошел, тихо и горько проговорила Люська, четырехлетнего ребенка и жену на семнадцатой неделе неиз­вестно куда тащить. Пустила слезу и отвернулась.

Беременность, подумал Максим, нервы… Жалко ее. И пацана будущего жалко. Очень уж пацана хотелось. Говорят, когда мать психует, этому, как его… зародышу, ко­роче, ему вредно.

Ну, ночью жалеть, что остался, не пришлось. Давно такой ночи у них не случалось — терзали друг друга любовью часов до трех. Только Максим закемарит — а уж Люська его теребит нежно. Люська в изнеможении засопит тихонечко — у Максима взыграет…

А в семь утра он уже в электричку садился. Доехал до платформы Григорово, углу­бился в знакомый лес и теперь вот тосковал. Пусто. То есть не в буквальном смысле пусто — деревья там, травка, коряги разные, насекомые, само собой, птицы шебуршат наверху где-то, тропы кабаньи со свежим довольно пометом — этого девать некуда. Грибов вот только нет. Свинушек десятка два в корзине, на донышке, и все. В лесу, конечно, неплохо, но бродить по лесу, в котором грибов нет, это, Максим считал, противоестественно.

И погода обманула. Хоть бы солнечно было, как с утра обещалось, чтоб на полянке перекусить, мягко светом пронизанной. Тоже нет — небо затянулось плотной, унылой об­лачностью, потемнело заметно, вот-вот еще и дождь пойдет. Спасибо, Люська настояла, чтобы плащ болоньевый взял с собой.

Ладно, решил Максим, надо все-таки привал сделать, да и оглобли поворачивать. Не его день нынче.

Он нашел подходящую полянку и, размышляя о том, почему так — тут грибов нет, а в Нечаеве их наверняка миллионы, а ведь один и тот же Мещёрский массив, — извлек из корзины фляжку, бутерброды (заодно и газетку, в которую они завернуты, сначала почи­тать, а потом для подтирки употребить), термос, стакан.

Не без удовольствия, хотя, разумеется, и омраченного безгрибьем, отвинтил кры­шечку, сделал пару хороших глотков и принялся за бутерброд. Ничего, жить можно. Вы­пить-закусить-покурить есть, дуб листвой шелестит, коряга под задницей удобная, дома семья — трое их, Люська, Катюха и… ну, допустим, Мишка. Будем надеяться, что Мишка. А грибы — что ж, не в этот раз, так в другой… Сезон еще длинный впереди… Там, гля­дишь, опята пойдут…

Справа зашуршало, захрустело. Коллега, недовольно подумал Максим, завинчивая крышечку и жуя бутерброд. В смысле грибник. Тьфу. За весь день живой души не встре­тилось, а стоило выпить — на тебе. Прощай, уединение. Сейчас начнет жаловаться, что грибов нету. Или, хуже того, как раз удачливым окажется, похваляться станет.

Кусты раздвинулись, и на полянку вышел кабан. Да, невпопад мелькнуло у Мак­сима, это тебе не домашняя свинья и, тем более, не хряк Асканий, над которым тогда на ВДНХ с Люськой потешались. Это зверюга…

Додумывал свою нехитрую мысль Максим уже в трех метрах от земли, держась ру­ками и ногами за толстую ветку дуба. Как он там очутился, Максим не помнил. Дыхание совсем сбилось, какой-то сучок неприятно подпирал левую ягодицу, а правой мешала за­сунутая в задний карман фляжка. Надо же, фляжку прихватил.

Кабан не спеша подошел к Максимовому имуществу, сунул рыло в корзину, громко фыркнул, толкнул носом. Потом повернулся к упавшим на землю бутербродам — два с колбасой, два с сыром — и в мгновение ока схарчил их. После чего принялся тереться об ствол.

Тем временем погода продолжала портиться, причем удивительно быстро. Тучи сгустились над поляной, стало совсем сумеречно. Максиму представилось, что он в клетке, как попугай, и кто-то накинул на эту клетку исполинский почти черный платок. Поднялся яростный ветер, порыв за порывом, на Максима посыпался какой-то древесный мусор. Наконец, хлынул сумасшедший дождь.

Кабан еще раз фыркнул и потрусил прочь. Максим вздохнул с облегчением, при­кинул, как будет спускаться, и решил отложить это на потом. Густая листва хоть немного защищала его от ливня, а валявшийся на земле плащ — защита слабая.

Максим осторожно полез за фляжкой — выпить после перенесенного стресса не мешало. В этот момент небо — все небо! — ослепительно полыхнуло и с оглушительным треском разорвалось.

…Тело нашли только в субботу — пара грибников, муж с женой, забрели на ту по­лянку. С женщиной, конечно, случилась истерика, да и мужчину вывернуло наизнанку: труп был сильно обожжен и вдобавок изуродован — то ли кабанами, то ли птицами, а ско­рее всего, и теми, и другими. Опознать тело удалось далеко не сразу; валявшиеся непода­леку предметы — корзина, несколько сгнивших свинушек, складной нож, походный ста­кан, термос, пачка «Родопи», коробок спичек, а также обрывок газеты «Московский ком­сомолец» и зацепившийся за кусты грязноватый плащ из ткани «болонья» — ничего след­ствию не дали.

И лишь неделю спустя, сопоставив неприятную находку с поданным в милицию заявлением гражданки Горетовской Людмилы Евгеньевны и вывезя почти терявшую сознание заявительницу для опознания в морг Раменской горбольницы, установили лич­ность погибшего: гражданин Горетовский Максим Юрьевич, неполных тридцати лет от роду, москвич, инженер, беспартийный и т.д. и т.п.

Очнувшись, Максим удивился двум обстоятельствам. Во-первых, он почему-то ле­жал на траве, да еще в крайне неловкой позе. Хотя всего, казалось, мгновением раньше спокойно выпивал и закусывал, довольно удобно сидя на коряге. Во-вторых, явственно припекало, и трава под правой щекой казалась необычайно шелковистой, а когда он при­открыл левый глаз (мммм, голова-то как болит!), то увидел — правда, под острым углом — нечто вроде газона, какой приготовляли в Лужниках к недавней московской Олимпиаде. Причем газона, ярко освещенного солнцем.