— А ты на меня не ори, — миролюбиво парировал Максим. — Ну, вот вроде и все. Двинулись? Хотя нет, дайте-ка позвоню.

Он дотянулся до телефона, набрал номер.

— Анна Викторовна? Горетовский… Я тут уехать собираюсь… Да, возможно, далеко и надолго… В порядке я, ага… Вот хочу вам… ладно, ладно, тебе… спасибо за все, Маман. За доброту. Удачи тебе.

Он положил трубку, сильно потер лицо.

— Ну, двинулись?

— Подожди, — сказал Устинов. — Теперь я скажу. Если, как я надеюсь, ничего сегодня не случится… кстати, что-то непохоже, чтобы гроза была…

— Будет, — уверенно вставил Максим.

— Ну, пусть, — пожал плечами Федор. — Я же говорю: если… Так вот, если. Мы только что переговорили с Джеком. Пришлось посвятить его в наши дела. Судья Макмиллан, могу определенно сказать, официально приглашает тебя в общину. Насовсем. Наталью Васильевну, разумеется, тоже.

— Спасибо, — отозвалась Наташа.

Максим кивнул.

— Позвольте и мне тоже, — почему-то голос Румянцева прозвучал насмешливо. — Я уж сухо, рационально. Максим, если сегодня случится. Вот приборчик. — Он вытащил из кармана шарик размером с теннисный мяч. — Возьмешь его с собой. Это обратная связь. К сожалению, не доведенная до совершенства, может и не сработать. К сожалению, принципиально одноразовая. К сожалению, принципиально односторонняя, на то и обратная. Там нажмешь вот на эту кнопку. Если сработает, то мы сигнал примем. И я стану думать… будет что повертеть…

Устинов хмыкнул.

— Я на нее нажму, если попаду домой, — сказал Максим. — А если куда-нибудь еще, то — к черту.

— Ну и славно, — легко согласился профессор. — А о Наташе не беспокойся. Мы ее в обиду не дадим, верно, Федюня?

— Я и сама себя в обиду не дам, — откликнулась Наташа.

— Вот видишь, — обрадовался Румянцев. — Хорошо, теперь можем ехать.

— Постойте, — попросила Наташа. — Федя, я две ночи не спала, а лечь сейчас все равно не смогу — буду ждать вас. Втроем или вдвоем вернетесь, но дождусь. У тебя, ты говорил, какие-то особенные таблетки… Поделись?

Подполковник внимательно посмотрел на нее, усмехнулся, полез за пазуху, вынул пластинку с запаянными таблетками, подумал, выдавил одну, протянул Наташе, проворчал:

— Одной хватит. Усталость и сон как рукой снимет, а к вечеру — наоборот. Свалишься, как убитая, дай тебе Бог здоровья. Часов пятнадцать спать будешь.

— Посмотрим, — сказала она. — Ну, езжайте.

— Постойте, — произнес Максим. — Наташ, насчет похорон… Ну, ты помнишь. Никаких попов, да? Я что попов, что замполитов на дух не переношу. Хорошо? Вот и молодец.

И они уехали. А Наташа осталась.

Она посмотрела на часы. Что ж, двадцать минут прошло. Пора и ей.

Прислушалась к себе. Действительно, свежа и собранна.

Выехав из ворот, она свернула направо — через Центр ехать ни к чему — и погнала «Нагель» по Южной Набережной. Выбралась на маленькую верхнемещорскую рокаду, две минуты, левый поворот — и авто помчалось к Природному Парку по дороге, обсаженной липами.

Вот и площадка. От капота румянцевского внедорожника шел пар — мотор еще не остыл, а воздух так и набухал влагой.

Наташа поднырнула под шлагбаум и уверенно зашагала по просеке, присыпанной мелким гравием. Она хорошо знала этот путь, и заветную полянку Максима тоже знала…

Полчаса быстрой ходьбы — и сойти на ведущую вправо тропинку.

Сколько грибов… Это за грибами он пришел сюда восемь лет назад…

Начался дождик. Птицы примолкли.

На ближних подступах к поляне Наташа сбавила темп. Теперь она шла медленно и бесшумно.

Потом и вовсе — пригнулась и стала двигаться, как в рапидной съемке.

Пришла. Из-за этих кустов все — почти как на ладони.

Затаила дыхание.

Мужчины стояли под дубом и тихо разговаривали. О чем — не разобрать. Только однажды донесся громкий возглас Максима: «Да идите вы!» И дружный смех, сразу же, впрочем, оборвавшийся.

Румянцев обнял Максима, прижал к себе, потом резко отпрянул и занял место у своей аппаратуры: в центре поляны красовался раскладной столик с портативным вычислителем, рядом с ним — давешняя коробка на треноге.

Устинов ткнул Максима кулаком под ребра, получил в ответ. Обнялись неловко — мешали замысловатые громоздкие очки, болтавшиеся на шее у подполковника.

Подполковник встал рядом с аппаратурой, надел очки на лицо.

— Ну, — звучно сказал Максим, — за Наталью вы мне отвечаете! А с полицией уж как-нибудь без меня разберетесь… У вас же, у каждого, полномочия… Ох-хох-хох… Давненько не лазил…

Он ловко взобрался на дуб, устроился на толстой ветке, покачался на ней, замер.

Дождь усилился. Поднялся ветер, вокруг потемнело. Наташа различила ауру вокруг Максима.

Ветер утих было, но тут же возобновился пуще прежнего, перешел в серию сумасшедших порывов.

Небо сделалось почти черным, и вода лилась с этого неба сплошным потоком.

И наконец, небо ударило.

Наташа на мгновение ослепла.

Когда зрение вернулось, она увидела, как Федор ловит падающее с дуба тело. Принимает его на руки, затем на корпус, мягко валится спиной на траву, перекатывается, поднимается на ноги.

А тело лежит.

Наверное, уже можно не прятаться, решила Наташа.

Устинов повернул голову и посмотрел прямо на куст, за которым укрывалась женщина. Когда Наташа вышла на поляну, он открыл рот, собравшись что-то крикнуть, но промолчал.

— Есть переход! — перекрывая шум ветра и дождя, объявил Румянцев.

Наташа подбежала к лежащему Максиму, уткнулась лицом в грудь Федора.

Дождь и ветер внезапно стихли. Стала слышна — и почти нестерпима — вонь горелого мяса.

Подполковник уже набирал на панели телефона длинный номер.

— Здесь Устинов, — хрипло представился он. — Моник, ты? Здравствуй. Соедини с Судьей, пожалуйста. Понял. Тогда прими сообщение. Да, закрытое. Готова? Включай запись. Спасибо. — Он сделал короткую паузу и отчеканил. — Джек. Горетовского не жди. Ушел. Конец связи.

Не стану плакать, яростно подумала Наташа, заставляя себя взглянуть на то страшное, сожженное, неузнаваемое, мертвое, что было ее Максимом, и сразу же отворачиваясь. Это не он, Максим жив, просто уехал.

В голове мелькнуло давнее, почти забытое ахматовское: «И сказал мне: не стой на ветру».

Он жив, повторила Наташа, жив, и я не стану плакать, живых не оплакивают.

Она провела рукой по лицу. Мокрое, но это, наверное, от дождя.

В спину упиралось что-то твердое, корявое. Голова раскалывалась, по внутренней поверхности плотно смеженных век медленно проплывали кровавые пятна. Очень хотелось глубоко вдохнуть, но не получалось.

Максим провел рукой по бедру. Одет. Странно, у Маман так не заведено. Гостя, упившегося до беспамятства, раздевают и бережно укладывают. Уж тем более — его, Максима.

Он попытался вдохнуть — резко, пересиливая боль. Вскрикнул. Открыл глаза.

В памяти высветилось все, словно кто-то повернул рубильник: тяжелое похмельное утро, Маман, горькая под огненный борщ, сумасшедшее ралли куда глаза глядят, неуправляемо вертящееся небо, удар, больница, какие-то врачи (это смутно), Наташа, Устинов, Румянцев, дом, опять Наташа, Румянцев, Устинов, Парк, поляна… Вот эта самая поляна… Дуб, гроза, молния…

Мелко дыша, Максим огляделся. Да, та самая поляна. Выходит, получилось. Только вот как очнулся, как подполз к полусгнившему поваленному стволу, как сел, опершись на него спиной, — это хоть убей.

Да и не важно. Главное — получилось.

Радости он не испытывал.

Максим снова закрыл глаза. Передохнуть, отдышаться, да и в путь. Перекурить, наверное. Как у нас тут говорили — всякое дело начинается с перекура. Там так не говорят…

Он сунул руку в карман просторной куртки. Пальцы наткнулись на гладкий шар. Ага, вспомнил Максим. Обратная связь. Односторонняя, одноразовая, ненадежная. Вот и кнопка. Он коснулся кнопки подушечкой большого пальца. Просто коснулся — нажимать рано.