Идиот, обругал он себя… Ну вот, и желудок заныл — а ведь с утра о себе не напоминал.

Дверь приоткрылась.

— Сереженька, — прошептала Маринка.

— Иди сюда, — позвал он.

— Наши вернулись, — сказала она, присаживаясь рядом. — Мухомор дово-о-ольный! А я к тебе никого не пускаю, даже его, ты спишь уж больно крепко…

Максим погладил женщину по голове. А что, из таких самые верные-преданные и получаются…

— Скажи ему, мол, брюхо разболелось…

— Ох, миленький! Сильно?

— Терпимо, — отмахнулся Максим. — Ты вот что: клочок бумаги мне раздобудь и карандаш. А Мухомору скажи: брюхо-то разболелось, а поговорить надо. С глазу на глаз.

— Ой, а мне расскажешь?

Он засмеялся, потрепал Маринку по щеке.

— Иди-иди.

Мухомор действительно сиял.

— Голова, ну голова! — повторял он. — Развернемся мы теперь, ух развернемся! Одна беда: этим, — он кивнул в сторону двери, из-за которой доносились пьяные уже крики, — этим, поди ж ты, скучно. Ни завалить никого, ни перышком пощекотить. А, перетопчутся… Водкой скуку зальют, слышь, гуляют как?

— Слышу, — поморщился Максим. — А что развернемся, это да. Только по-другому. Смотри… Нет, прежде скажи — расплатился я за приют, за харчи, за паспорт? А?

— Сполна, Бирюк, ты что! — воскликнул Мухомор.

— Хорошо. Тогда смотри. — Максим ткнул пальцем в набросок, сделанный им на мятом листе бумаги. — Эта байда вот такого примерно размера. — Он показал руками. — Тут нержавейка. Тут стекло. Тут резина. Найдешь, где изготовить?

— Найти-то можно, сварганят… Не темни, Бирюк, давай колись. Что удумал?

— Да все просто, Мухомор. Магазины брать — риску много. С машиной фокус, с формой мусорской — тоже особо не разгонишься. Инструкции спустят на базы… да и вообще отлавливать начнут…

— Делов-то, — вставил Мухомор. — Так и живем. Они нас, мы их. Кураж! А кураж, он, друг ты мой ситный, крепче водки!

— К черту, — отрезал Максим. — Они нас, мы их… Это по-любому, кто же спорит? Только чем меньше глупостей, тем лучше. А кураж твой мне до фонаря. Не обижайся, выслушай. Уж разворачиваться, так разворачиваться. Водки вашей поганой черный рынок столько сожрет, сколько ему дай. И еще попросит. Вот и будем водку делать. Не воровать, а делать. Производить. В десять, в двадцать раз больше, чем украсть можем. Самогонный аппарат это, понял? — Он помахал бумажкой. — Я когда-то увлекался… давно это было… Короче, для начала аппаратов таких надо… ну, допустим, дюжину.

— Чего? — не понял оторопевший Мухомор.

— Дюжину. Двенадцать штук. Они на точке, в подвале, хорошо встанут. Это, повторяю, для начала, а там видно будет. Да, еще сахар понадобится, дрожжи. Топить углем станем. Бутылки пустые… ну, это не проблема, народ пьет, сдает… сообразишь, ладно? И вот такую хрень. — Максим быстро черканул на бумаге. — Для укупорки. Тоже дюжину. Жести раздобыть, потоньше чтобы. Вроде все. Кстати, не согласишься — уйду.

— Бирюк… — обеспокоенно пробормотал Мухомор. — Ты в себе? С резьбы сорвался?

Максим хмыкнул.

— Ладно, Мухомор. Об одолжении прошу: один такой аппарат пускай сделают. Всего один. Я тебе и продемонстрирую, как оно у нас будет.

— Один… Ну, коли один… Ну, так и быть, один давай… Заслужил же… На той неделе притаранят тебе игрушку. — Мухомор покрутил рыжей башкой. — Не, точно не в себе… В фабриканты намылился… Ну, хрен с тобой, поиграйся…

— Вот и спасибо, — улыбнулся Максим. — Да, что еще сказать хотел: Маринка теперь моя. Тебя как человека прошу: ее не трогай. А уж остальным сам растолкую, если что.

Мухомор заржал.

— Кричу же, сорвался с резьбы! Ай да Бирюк! Лады, лады, заметано… Ишь вызверился, да лады же…

Он встал, пошел к двери. Уже выходя из комнаты, спросил, давясь от смеха:

— Прислать ее тебе, Язву-то?

— Скажи: жду ее, — ответил Максим.

Весна… Пасмурно, слякотно, деревья голые. Только островки грязного снега отличают эту весну от поздней осени.

Может, к концу апреля, ближе к Пасхе, начнется настоящая весна, с ярким солнцем, с прозрачной свежестью юной листвы, с девчонками, сменившими тяжелые сапоги на изящные босоножки. И тогда — пусть даже дождь: все равно весна.

А пока — черт знает что.

Однако — апрель, суббота, свадьбы.

Длиннющий «Линкольн» величественно отчалил от Дворца бракосочетаний. За ним — второй «Линкольн», не лимузин, и еще несколько машин. Целая кавалькада. Молодые с братьями-сестрами, друзьями-приятелями отправились на Поклонную гору.

Старшее поколение решило не путаться под ногами. Пусть молодежь веселится. А уж вечером, в ресторане — там, конечно, все вместе.

— Мам, ты как? — спросила Людмила.

— Всего год Женя не дожил, — всхлипнула мать.

— Ничего, Татьяна Павловна, — утешил Александр. — Он все видит. И радуется.

Людмилу передернуло. Ах, как раздражал ее муж эти последние годы… Впрочем, надо справляться. Надо. Особенно сегодня, в день Катиной свадьбы.

— Ты бы такси поймал, — бросила она.

— Сейчас, — засуетился Александр.

— А чего такси-то? — удивился Виталий Петрович. — Центр же, до любого места рукой подать, так дойдем, посидим, разминку проведем.

— Тебе бы только разминаться, — беззлобно заметила Тамара Михайловна.

Людмила посмотрела на свежеиспеченных сватов. Симпатичные люди. Абсолютно без гонора, каким, бывает, грешит — от дурацкого ощущения собственной ущербности — провинциальная интеллигенция. Виталий выпить горазд, сразу видно, ну так что же, обычное дело, если в меру. Свой человек, легко с ним. И Тамара, хотя, это заметно, очень старается произвести на новую родню хорошее впечатление, — тоже своя.

Да и Дима — вполне достойный выбор для дочери. Самостоятельный парень, на пять лет старше Катюшки, зарабатывает неплохо, квартиру снимает приличную, в суждениях независим. Это хорошо, потому что никому не придется за него решений принимать. Мужчина.

Быстро у них все сладилось. Посреди новогодней ночи — миллениум праздновали — заявилась радостная, просто-таки счастливая Катька с незнакомым молодым человеком, представила: это Дима. Как он на нее смотрел!.. Любит, это самое главное… Правда, Людмилу тогда кольнула мысль — может, ради жилья, ради прописки. Но нет — через пару недель Катя переехала к нему на Юго-Запад, и до сих пор там живут, и неохота им в Реутов, хотя, наверное, все-таки переедут в конце концов… Если дети — а будут же дети, и, похоже, скоро, — конечно, лучше, чтобы бабушка поближе была.

Бабушка… Вячеслав Викторович, Слава, как узнал, что Людмилина дочь замуж собралась, смеялся очень. Станешь, говорил, Людка, бабкой, и как я с тобой жить буду? Бабок у меня хватает, но не в этом же смысле!

А как хочешь, Славик, кротко, но непреклонно ответила ему тогда Людмила. Дело твое. Да ладно тебе, отыграл назад Слава, шуток не понимаешь, что ли?

Хороший человек Слава. То есть не то чтобы хороший… грубый, вульгарный, недалекий, эгоистичный… но мужик. Слову верен. Понятия для него — святое. И к ней привязался, хотя сéмьи рушить — об этом, Боже упаси, даже не думает. Тут он тоже, в своем роде, по понятиям.

А бабки… Бабки есть. С тех пор, как со Славиком сошлась — и, что уж душой кривить, не без удовольствия она с ним, — бабок хватает. Могла бы и свадьбу эту профинансировать, но Дима, надо отдать ему должное, все на себя взял. Категорически. Молодец. Тоже мужик.

— Маме пешком трудно далеко идти, — объяснила Людмила. — Так что лучше такси. Саня, ты найдешь уже машину или нет?

О Господи…

Поймал, наконец. Четверку «Жигулей». Спасибо, что не «Запорожец». Вспотел весь.

Бедный Санечка, жалко его. И все, все, хватит об этом.

Ехали довольно долго — попали в пробку на бульваре, по которому Саня придумал ехать в какое-то якобы тихое и приятное кафе. Пробка, как оказалось, из-за аварии, никто не виноват, но вот поди ж ты, что за нелепый все-таки человек, за что ни возьмется, все через одно место. И мама еще говорит, не умолкая, вся такая взволнованная.